– Самый умный хочешь быть, да? Хи-хи-хи! – противно хихикал старик. – Думаешь, я тебе скажу и все, да?! Какой хитрый! Сразу ему скажи, и он все себе сделает, как хочет, хи-хи-хи!

Еще раз повторю: чувствовалось, стоит за этим всем не просто алкогольный бред, а что-то совсем, может быть, и не известное мне, но очень хорошо известное Валентину. Мне стало страшно и противно, и я быстро пошел прочь от почти лежащего старика. А вслед все неслось хихиканье и бормотание, какой я хитрый и как у меня ничего не выйдет.

А назавтра Валентина нашли мертвым. Он так и лежал возле баньки, только перевернулся на живот и вытянулся, как струна. В груди торчал самодельный нож, примитивнейшая заточка с деревянной грубой рукояткой. Кто-то подошел к нему вплотную и зарезал пьяного эвенка. Зачем? Непонятно, потому что никакого имущества у Валентина отродясь и не было. За что? Еще непонятнее, потому что Валентин никому не мог стать поперек дороги, даже в маленьком лесном поселке. Кто? Совсем непостижимо.

Убийцу так и не нашли. Никто не опознал этого ножа – то ли его сделали совсем недавно, специально для такого дела, то ли где-то хранили в секрете. Непонятен остался мотив. Непонятно было даже, знал ли Валентин убийцу; то ли знал и потому подпустил вплотную, то ли убийца подошел уже к совсем пьяному, который ничего вокруг не видел.

Вот что могу точно сказать, так это что на трупе не было умулюхы – геологи обещали за такую вещь, что называется, любые деньги. Куда пропал амулет, кто позарился, никто не знал тогда, и я тоже этого не знаю.

И я на много лет совсем забыл об этой истории, до 1981 года. В этом году я познакомился с другим прелюбопытнейшим стариком, который трудился завхозом в одном, как принято говорить, «детском учреждении». Был он долговязый, длинный, с большими кистями рук, сильно покореженными от артрита, и с таким же длинным, искореженным страстями лицом.

Иван Иваныч очень любил выпить, охотно принимал всякие участия в застольях и вел беседы – все больше о всяческих мрачных сторонах человеческой жизни. И чем мрачнее была тема, чем больше страдали и мучились, тем более довольная, более счастливая улыбка расплывалась по лицу Ивана Иваныча.

Но и в блаженные минуты, когда велся счет смертельным болезням, сиротству и вдовству, семейным трагедиям, баракам, «длинным, как сроки», убийствам и пыткам, на лице Ивана Ивановича появлялась очень скверная улыбка: подлая и какая-то склизкая. Улыбка черта, уже раскинувшего свои сети и смеющегося над наивной верой людей. «Ну-ну! – говорила улыбка – надейся, дурак, на что-то хорошее! А тут-то тебя, дурака, и того, и скрутят! Потому как не таких еще скручивали!»

Но несравненно чаще эта отвратительная улыбка блуждала на его губах, когда Иван Иваныч видел влюбленных или прочную супружескую пару, молодую маму с малышом, спешащих из школы подростков или хохочущую компанию. Потому что особенно сильно Иван Иваныч ненавидел и презирал именно молодых мам, влюбленные пары, рождение детей, веселье, смех, вообще всякое удовольствие. Помню, как ужасно раздражало его мое появление вместе с двухлетним сыном. Ну буквально видеть он не мог спокойно, как счастливый, довольный своей участью папа держит на руках сынишку и что-то ему рассказывает. Корчило, переворачивало Ивана Ивановича от этого зрелища, и его без того злобная, жестокая рожа делалась попросту страшной.

Что характерно, выпить Иван Иваныч обожал. Пьяным он бывал довольно часто, но непременно наступал такой момент, после которого Иван Иваныч употреблять спиртное совершенно переставал. Какое бы ни шло застолье, вставал из-за стола, а если никак нельзя было – пил только минеральную воду. Раз на моих глазах к нему пристали, как ножом к горлу…

– Нет… Через это я работы лишился… – тихо сказал Иван Иванович и улыбнулся своей отвратительной подлой улыбкой.

Я уже знал, что работы лишился он в органах, и сильно подозревал, что Иван Иваныч сболтнул что-то лишнее из-за этой своей особенности – терять контроль, когда напивается.

Но если удавалось все же подпоить Ивана Иваныча свыше его контрольной меры, тут-то и начиналось самое интересное. Например, Иван Иванович рассказывал вдруг, как надо делать так, чтобы человек рассказал все, что тебе необходимо знать.

– Только и надо, что перочинный нож да спички… – так звучала его особая «формула».

Или вот, принимался смеяться каким-то особенно противным смешком. Говорил – мол, вечно следы оставляют, идиоты! Да вот надо тебе человека убрать, возьми ты мешочек с песком, тюкни его по темечку! Сверху ничего, отродясь никаких признаков не будет, а внутри гематома, кровоизлияние в мозг, и помрет вскорости человечек, не вызывая никаких подозрений.

А как-то долго рассказывал про то, как они ловили дезертиров, которые прятались у старообрядцев.

– В Сибири дезертиры – это не те, кто бежал с фронта, а те, кто не попал на фронт. Кто сбежал уже призванным или заранее от призыва скрылся в тайге.

А старообрядцы, они что? Они всякую чушь придумали, будто у человека есть душа и что имеет человек какие-то дурацкие права, – например, самому думать, воевать ему или нет. Ну, и принимали дезертиров, сволочи, предатели проклятые!

На Подкаменной Тунгуске в редкой старообрядческой деревне не было пришлых дезертиров. Скажем, живут там двести человек, в деревне. Всего соболей сдают и охотятся вроде бы пятьдесят человек, а сдают столько, словно охотится не пятьдесят, а шестьдесят. Еды деревня заказывает столько, словно в ней ртов двести двадцать, а не двести. Боеприпасов – словно охотится опять же не пятьдесят человек, а шестьдесят. Выводы уже понятные? Ну то-то… Значит, люди неучтенные живут. Люди, которых вроде как бы и нет.

И что интересно – места глухие, только раз в году, по большой воде, приходит транспорт. Транспорт все привозит: муку, ткани, одежду, оружие, медикаменты… Абсолютно все, что только потребляют люди. Транспорт разгружается, загружает меха, шкуры, все, что может производить Север. И уходит. Год другого транспорта не будет. Год полагаться можно только на самих себя.

Тайно приплыть с транспортом – нельзя. До начала шестидесятых авиации в большинстве мест не было, а если где-то и была, то чтобы кто-то прилетел тайком – смешно и думать. Выходит, как дезертиры туда попадали, на Север? Выходит, с тунгусами кочевали.

Пока война не кончилась, не трогали мы их, пусть живут и пушнину сдают. Стране от этого доход; государству – сила. Так что пускай. Но и терпеть бесконечно не будешь ведь, понятное дело. Война кончилась, приказ: кончать с предателями, с дезертирами. Все, кончилась им послабуха!

А кончать как можно было? Два способа.

Один простой – сбросить бомбу на поганый поселок; народ разбегаться начинает, и по ним, на бреющем полете, да из ШКАСов! Что такое ШКАС? Темнота! Это такой пулемет: Шпитальный, Комарицкий, Авиационный, Скорострельный. После доработки ШКАС делал 3000 выстрелов в минуту, и придумал его Шпитальный Борис Гаврилович, большой советский ученый, верный сын партии. Вот как зарядит самолет из всех четырех ШКАСов разом! Так будут они знать, как идти против народного государства.