И Дубаков воспринял эту беседу как неизбежность, Чернышев усиленно кивал, но, кажется, понимал, что все это игры, а Волчак проникся всерьез. Теперь не было случая, чтобы он не поминал несчастного Уайли Поста и не подчеркивал государственную заботу о советских летчиках. Это было и хорошо, и честно, и благородно, а все же выходило несколько искусственно. Волчака начали раздражать американские манеры – например, освистывать героев: ему пришлось привыкать к тому, что это восхищение, а все же выглядело некультурно. Интонации у него появились новые – унижение паче гордости.

– Да что ж, мы понимаем, – отвечал он на вопросы о том, как это Россия так быстро преодолела десятилетия, отделявшие ее от передового Запада. – Мы что ж, – и Волчак несколько нарочито окал, – разве мы без понятия? Мы прощения просим, что первые к вам прилетели. Это вы должны были, но у вас, вишь, не получилось, так что пришлось уж нам, лапотным…

Трояновский, задумавшись, перевел это как unpo-lished и был одобрен взрывом добродушного смеха; американцы положительно не желали обижаться. Они легко, охотно признавали советский приоритет; они без всякого юродства каялись в отставании, ругали свою депрессию, из которой вроде как выползали, но советских принимали по первому разряду – странная выходила нищета. Королевы красоты вручали им розовые гирлянды – Волчак не одобрил идею конкурсов красоты. Ему казалось странным, что его везде встречают газетчики и почти нигде – американские рабочие. Он уже рисовал себе встречу с пролетариями, которых он разагитировал бы и, глядишь, поднял на восстание, как марсиан в книге про Аэлиту, он знал за собой эту способность – поднимать массы, вести их на великое дело. Но рабочие странным образом прятались, а коммунистическая партия помахала им флагом всего один раз – на встрече в Сан-Франциско, и людей под флагом было маловато. Трояновский пояснил, что Калифорния – богатый штат, золотой миллион, вот в Нью-Йорке они увидят настоящую бедноту. Волчаку не нравилась Калифорния и быстро надоела газетная слава. Симпатию вызвала у него всего одна героиня, и то пропавшая.

Когда наши герои прилетели в Сан-Франциско, им сказали, что именно отсюда год назад стартовала легендарная Амелия, звезда американского пилотажа, первая женщина, перелетевшая Атлантику. Но ах, о ней надо рассказывать отдельно… Они сидели в роскошном, совершенно пустом аэроклубе. Тут Амелии был посвящен целый зал, но посетители не толпились – кому здесь нужны герои на другой день после смерти или подвига? Быстрее, быстрее, вперед, за новизной. Президент ассоциации пилотов Калифорнии Тод Дэвис рассказывал, а Трояновский серьезно, без комментариев переводил.

Все, что нашли, – банку крема от веснушек, последний символ всей ее гордой, исключительной и застенчивой личности, и Волчак, всегда умилявшийся рыжим, чуть не заплакал. Какое лицо, подумал он, глядя на ее фото в вечернем платье; видно, что ей не нужно это платье, что ей нужна летная куртка, но что если надо, – совершенно как он – она может и чаровать, и пленять, и в ее широко расставленных глазах Волчак видел ту же чертовщину, но глубоко за ней видел и то, чего все не понимали: беззащитность, абсолютную чистоту и уязвимость девочки из сельского штата, девочки, которая свободна и защищена была только в небе и однажды не захотела из него возвращаться. Волчак поклялся бы, что Амелия ему подмигивала. Она много читала, много мечтала, до двенадцати воспитывалась у деда с бабкой и пошла в школу сразу в седьмой класс и, само собой, не вписалась. Так складывался этот невыносимый характер: сочетание ума и дерзости, хрупкости и вызова, уязвимости и бесстрашия. Разумеется, во время империалистической войны она пошла в санитарки. Разумеется, во время эпидемии испанки ходила за больными и сама заразилась, два месяца тяжелейшей пневмонии, а сразу же потом гайморит, приведший к изнуряющим головным болям, от которых она избавлялась только в воздухе.

Однажды отец, вечно томившийся от чувства вины, потому что воспитывала ее бабушка, пока они с матерью в отчаянии искали работу, подарил Амелии на день рождения десятиминутный полет за десять долларов на высоте девяносто метров. Этих десяти минут хватило, чтобы она сказала: я буду летать.

Волчак вспомнил свой первый полет учлетом в Борисоглебске 11 августа двадцать третьего года, когда Глазов вышел из фанерной У-1, скопированной с Avro-504 после вынужденной посадки подбитого британца близ Петрозаводска (так и собирали с тех пор эти У-1 на «Красном летчике», все на них начинали), и сказал ему: вперед, сына!.. Постой, почему бы им не быть тогда в воздухе одновременно? Когда-когда, уточнил Волчак, когда она взлетела? 28 декабря 1920 года, на Лонг-Бич. Ах ты, я был еще техником в авиапарке… На чем она хотя бы взлетела? Тогда летали на «Дженни», пояснил Дэвис, четвертый «Кёртисс» пятнадцатого года, детство, весил шестьсот пустым, переводил Трояновский на наши килограммы, а на шестьсот метров взбирался за восемь минут. Господи, простонал Волчак, и ведь все это на нашей памяти! И что же она решила?

Она решила скопить тысячу долларов на курсы, это была тогдашняя тысяча, уважительно пояснил Дэвис, не та, что сейчас. Амелия потратила год, берясь за все: стенографировала, фотографировала для газеты, летом три месяца водила грузовик! Потом пришла к Аните, она же Нита, любимица штата Айова и первая летчица там, – у нее на Лонг-Бич были к тому времени свои летные курсы. Нита жива, все у нее в порядке, помнят ее только как учительницу Амелии. Да, вздохнул Волчак, всех их помнят сейчас как моих учителей – Павлов, Телешин, Глазов… Как я когда-то на них смотрел! И у всех настоящих летчиков читал в глазах опасение: да, этот придет, всех потеснит – всякий серьезный ас хочет быть первым, – но опаска тут же сменялась тайным одобрением: давай, мальчик! Всех нас вытеснят наши дети, всех нас будут помнить как своих учителей… тоже и меня – разве что я буду первым в космосе.

В начале депрессии родители Амелии развелись, и, чтобы утешить мать, она отправилась с ней в кругоштатное путешествие на двухместном авто, которое купила на бабушкино наследство, выкрасила в канареечный цвет и прозвала «Желтым призраком». В Бостоне она вступила в аэроклуб и в двадцать седьмом начала летать самостоятельно, сразу же ставя рекорд за рекордом: стала первой женщиной-штурманом, пересекшей Атлантику (пилотировал Вильмер Штульц, глупо погибший в двадцать девятом), хотя и сказала после приземления: «Вильмер все делал сам, я была не более чем багаж, мешок картошки». И добавила: «Когда-нибудь я попробую одна…» Она уже поняла, рыжая: она будет одна всегда; хочешь быть первым – будь один. Ее прозвали «Королевой воздуха», а двух королев не бывает. Ей пришлось участвовать в рекламе, саморекламе, и во всем этом… – Дэвис и Трояновский одинаково помахали рукой в воздухе, – потому что нужны были деньги на перелет, иначе никто бы не дал. Ее пригласил на инаугурацию президент Гувер. На фотографии с Гувером у Амелии было такое же выражение лица, как у одной бабы, которую Волчак однажды зазвал к себе. Умная была шибко, но казалось, вроде бы должна любить это дело. Так вот, у бабы этой на лице было подобное выражение: если тебе уж очень надо, давай это сделаем, просто чтобы общаться потом, но лучше бы я пошла отсюда; и Волчак, сам себе удивляясь, дал ей уйти, а выражение запомнил. Такой же на всех фотографиях для звездных журналов, для обложек была и Амелия, и только на одной было у нее грустное, беспомощное, почти плачущее выражение: куда я полезла, отпустили бы меня, дяденьки… Это было последнее фото перед сольным полетом через Атлантику. Улыбаться на съемках она не любила: рот щербатый, прикус неправильный, а от услуг дантиста Амелия упрямо отказывалась. Снимайте давайте какую есть, да быстро. В порядке тренировки она слетала через континент и обратно, но над сушей, всякий скажет, не страшно; а вот над зыбью… Деньги – за рекламу, естественно, – дала жвачка «Бич Нат», и потому самолетик Локхид «Вега» был покрашен в нежно-алый цвет. Вот черт, воскликнул Волчак, точно как мы! Журналисты ей дали с собой свежайший номер «Телеграфа» для подтверждения даты полета. Да, важно кивнул Волчак, это так делается. Амелия стартовала с Ньюфаундленда и через пятнадцать часов приземлилась близ Дерри, Северная Ирландия. «Откуда ты, девочка?» – спросил старик фермер. Из Америки, отвечала она небрежно.