Примечательно, что в своих откровениях пророк снова и снова возвращается к идее, которую мало кто из его современников в других синагогах или монастырях стали бы оспаривать: воля Бога может передаваться написанным словом.

Это значит (скорее в манере Талмуда) представить все творение как текст. В других местах пророк более конкретен, восхваляя истину, обнаруженную в «древних свитках». Далее он поспешно уточняет, что речь идет о «свитках Авраама и Моисея»53. И все же богатство намеков, эхо и воспоминаний в Коране, обогащающих, но не затмевающих его суть, взятых из потрясающе разнородных источников и ставших его неотъемлемой собственностью, предполагает, что, вероятно, не только Авраам и Моисей оказали влияние на пророка. От пропаганды римских императоров до сказок о христианских святых, от давно исчезнувших Евангелий гностиков до древних иудейских трактатов – следы всех этих писаний были убедительно идентифицированы в Коране. Мухаммед сам себя называл печатью пророков, а его откровения содержат в себе подсказки о том, как другие народы, жившие в далеком прошлом, имели опыт общения с небесами. Даже божества, считавшиеся древними, когда родился Александр, не полностью отсутствуют на страницах Корана. Ведь у кого в конечном счете Александр Великий позаимствовал рога, которые носил на шлеме, если не у бога Амона? Некоторые энтузиасты заходят еще дальше и утверждают, что само представление о рае, содержащееся в Коране, с вечно юными виночерпиями, красивыми, словно «сберегаемые жемчужины»54, и прекрасными «очистыми»55 девами, сверкает изначальным блеском запрещенных богов Греции и Рима. Иначе показалось бы большим совпадением то, что Зевс, языческий повелитель Олимпа, имел виночерпием прекрасного, словно жемчуг, Ганимеда, а его супруга Гера прославилась своими соблазнительными большими глазами. Мусульманские ученые, безусловно, были бы сбиты с толку и обеспокоены настойчивостью пророка, утверждавшего, что у небесных дев широко раскрытые большие глаза, – ведь такое описание больше подходит для коров! Их тревога вряд ли бы уменьшилась, узнай они, что Геру в греческой языческой поэзии восхваляли как «волоокую»56. Олимпийцев, конечно, давно свергли со своих тронов, но на страницах Корана золотые залы их дворцов до сих пор сияют отраженным светом.

Если все так и если откровения пророка действительно черпают по крайней мере часть своей силы из представлений далекого прошлого, которые в других местах, в христианской Римской империи например, уже давно были «загнаны под землю», тогда тайна их истоков становится только глубже. Даже более неестественной для Мекки, чем изображение ее крупным деловым и торговым центром, представляется гипотеза, что она кишела гностиками, римскими пропагандистами, а также любителями Гомера и Вергилия. И все же, если Коран с его богатой и навязчивой изощренностью появился не в Мекке, тогда откуда он взялся?

Ответ на этот вопрос может содержаться только в самом Коране.

Вероятнее всего, сам Мухаммед этого не осознавал, но его притязание на роль печати откровений более ранних пророков на самом деле не было оригинальным57. Мудрость и деяния всегда время от времени приносились человечеству посланниками Бога58. Это сказал за три с половиной столетия до появления Корана человек, который с большим самосознанием стремился записать основные принципы в священных книгах.

Мани больше, чем кому-либо другому до него, нравилось сочетать противоборствующие веры. Он родился недалеко от Ктесифона в 216 г. незадолго до того, как город был захвачен Ардаширом. Он вырос в секте, члены которой, как и назареи, практиковали обрезание, считали Святой Дух женщиной и возносили молитвы, обратившись лицом в направлении Иерусалима. Такое воспитание, безусловно, пробудило у Мани интерес к разным культурам, и к 240 г., когда он появился перед только что коронованным Шапуром I, молодой человек уже успешно объединил иудейское, христианское и зороастрийское учения в новое, весьма эффектное, которое, в дополнение к этому, претендовало еще и на наследие Будды. Хотя сам Шапур, явно заинтригованный учениями Мани, не был обращен в новую веру, ученики самопровозглашенного пророка разошлись во все концы света и образовали из учений своего учителя действительно глобальное вероучение. Повсюду, от Карфагена до Китая, существовали секты манихейцев – «в каждой стране, на каждом языке»59. Вероятно, их можно было найти даже в Аравии, потому что сабиняне, таинственный народ, который присутствует в Коране, наряду с евреями и христианами, как один из «книжников», были – и это представляется вполне правдоподобным – манихейцами60.

Хотя, даже если такая идентификация верна, это была маленькая и не самая популярная секта. Манихейство (манихеизм), несмотря на неустанные попытки Мани, так и не смогло привлечь шахиншаха, не говоря уже о цезаре. В результате к моменту появления на свет Мухаммеда две великие империи заставили манихейцев отступить. А сам пророк в Ираншехре принял мученическую смерть по личному указанию наследника Шапура. Римские власти, еще до обращения Константина, относились к учению Мани с большой подозрительностью, считая его коварной попыткой персов испортить «невинных и скромных»61 горожан. Христианская империя, естественно, унаследовала и облагородила эту враждебность, так что манихейство ко времени смерти Юстиниана уже было практически полностью искоренено на всех территориях, управляемых из Константинополя. Следует отметить, что самыми ярыми противниками доктрин Мани являлись не монархи, а главы противоборствующих вер – епископы, мобеды и раввины. Для них претензии новоявленного пророка оказались вдвойне чудовищными. Дело было не только в том, что Мани представил их собственные писания «замененными» откровениями – хотя и это считалось довольно-таки оскорбительно. Еще более отвратительным стало его положение «сводника» противоборствующих вер, которые он соединял, скрещивал и в конечном счете получил некий деформированный гибрид, который объявил своим собственным учением. В конечном счете и у римских, и у персидских властей сформировалось твердое убеждение: слияние и соединение разных вер – как это было некогда принято на всей территории плодородного полумесяца – есть величайшее оскорбление небесам. На ничейную землю, которая находится между разными верами, ни в коем случае нельзя посягать. Верующим необходимы, как разъяснил синод несторианских епископов в 554 г., «высокие стены, неприступные крепости, защищающие своих стражников от опасности»62. Пусть христиане, евреи и зороастрийцы разделены, в одном они были абсолютно едины: второй Мани не должен появиться на свет.

Война укрепила это убеждение. В разоренных провинциях Ираншехра и Нового Рима противоборствующие общины монотеистов отчаянно нуждались в божественном покровительстве. И христиане, сокрушавшиеся о разграблении Иерусалима, и зороастрийцы, оплакивавшие разрушение храма огнепоклонников, и евреи, встревоженные слухами о насильственном обращении, многократно активизировали возведение баррикад и рытье рвов. В мире, где границы веры приходится охранять, как никогда раньше, религии для благоденствия необходима сфера влияния, организация и масштаб – примерно то же самое, что и для военной силы. Любая секта, не располагавшая упомянутыми выше ресурсами, была обречена на постепенное умирание.