Разрушение советской империи как прямого исторического наследника Российской стало важным шагом вперед в истории той части мира, которая с начала XIX века находилась под властью Санкт-Петербурга/Москвы. Оно открыло пути к воссоединению части бывших зависимых территорий с Европой (что справедливо прежде всего в отношении стран Балтии); запустило процесс формирования национальных идентичностей в государствах Центральной Азии; инициировало дальнейший распад стран, попытавшихся вести себя имперским образом (например, Грузии и Азербайджана); продемонстрировало сложность формирования современных институтов как в метрополии, так и в ее бывших колониях. Важнейшим уроком истории Советского Союза, как нам кажется, стало то, что если империя, управляющая отдаленными заморскими владениями, может сохранять явное цивилизационное доминирование метрополии над покоренными территориями, то в империи, инкорпорирующей таковые в единое государственное целое, метрополия в социально-культурном отношении если и не опускается до уровня периферии, то усваивает значительное число присущих ей поведенческих стереотипов. Россия как активно спонсировавшая свою периферию метрополия, казалось бы, не могла не выиграть от окончания своего затянувшегося имперского эксперимента — но сейчас становится понятно, что этот выигрыш оказался практически незаметным, зато с течением времени имперские нотки во внутренней и внешней политике Кремля проявляются все отчетливее. Почему это произошло? На наш взгляд, к тому имеются как минимум четыре значимых предпосылки.

Распад европейских империй на протяжении ХХ века (который относительно условно, если не сказать некорректно, именуется большинством историков деколонизацией[780]) не отличался единообразием форм и методов. Он мог быть относительно мирным, как в случае с Британской империей, которая (за редкими исключениями типа Восточной Индии [Бангладеш] или Кении[781]) не стремилась военными методами противостоять набиравшим силу движениям в поддержку независимости периферийных народов, и сопровождаться жестокой борьбой с выступавшим за свободу населением колоний, как, например, это происходило в случаях с Францией и ее войнами в Индокитае и Алжире[782] или Португалией, до последнего защищавшей свои владения в Анголе и Мозамбике[783]. В результате на окраинах бывших империй могли создаваться относительно устойчивые национальные государства (как, например, в Ботсване или Малайзии[784]), а могли и возникать кровавые конфликты — как международные (например, между Индией и Пакистаном в 1947, 1965 и 1971 гг.[785]), так и локальные (например, в бельгийском Конго (ДРК) в 1960–1961 и 1996–2006 гг., в Анголе в 1975–2002 гг. или в Руанде вплоть до 1993 г.[786]). Однако если говорить о метрополиях, то результат был практически всегда одинаковым: имперский центр терял как свои поселенческие колонии, так и контролировавшиеся военным образом владения; переживая «постимперский синдром», он консолидировался, становясь в некоторой степени даже более «национальным» государством, чем был прежде.

В постсоветской реальности процессы на периферии были столь же вариативны, как и в постимперской европейской: хотя роспуск Союза прошел довольно мирно: жертвы, вызванные вмешательством правительственных войск в Вильнюсе, Баку или Тбилиси[787], были несопоставимы даже с теми, которые отмечались в период деколонизации Индии[788], после устранения союзного центра между новыми государствами и внутри них начались серьезные военные конфликты — от столкновения Армении с Азербайджаном за Нагорный Карабах до гражданских войн, вызванных религиозными (как в Таджикистане[789]) или этническими (как на территории Молдовы, Грузии и (отчасти) Украины[790]) факторами (новая Россия, заметим, приложила руку к разжиганию многих из них[791]). Однако при этом в самой самоопределившейся метрополии не случилось главного — постимперской консолидации, которая была хорошо заметна во всех европейских кейсах.