В конце 1980-х гг. напряженность в межнациональных отношениях в СССР нарастала буквально с каждым месяцем. В 1989 г. в связи с годовщиной подписания пакта Молотова — Риббентропа в столицах трех прибалтийских республик начались манифестации, положившие начало процессу восстановления суверенитета Эстонии, Латвии и Литвы, которые в 1990 г. заявили о своей независимости от СССР. Практически не было ни одного национального региона, где бы не вспыхивали конфликты между русским населением и местным титульным. Советская империя разваливалась на глазах. Обострение межнациональных отношений было неожиданным не только для лидеров Коммунистической партии и Советского государства[760], но и для противостоявшей им к тому времени демократической оппозиции[761].

Политика гласности, объявленная М. Горбачевым с целью обеспечения всенародной поддержки и преодоления консервативного сопротивления инициированным им реформам, способствовала разрушению целого ряда мифологем, на которых зиждился советский режим. Удар оказался особенно сильным, если учесть, что к концу существования СССР коммунистическая идеология в значительной мере утратила привлекательность, превратившись в своеобразный квазирелигиозный ритуал[762]. Перенос акцента на демократические преобразования и возрождение роли Советов как оптимальной формы народного самоуправления объективно требовали опоры на «почвеннические» движения, обладавшие прочной поддержкой населения. В частности, сформировавшиеся во второй половине 1980-х гг. так называемые Народные фронты прибалтийских республик, которые до поры до времени требовали этнокультурного суверенитета и относительной экономической автономии в составе СССР, радикализовывались по мере того, как распространялась гласность, а выборы превращались в реальный инструмент народовластия. Уже менее чем через год после неизбежного в свете раскрытия преступлений сталинизма публичного официального осуждения пакта Молотова — Риббентропа Народные фронты выдвинули идею восстановления старой государственности, исчезнувшей в результате советской аннексии в 1940 г.

Эти настроения были еще более усилены крахом коммунистических режимов в странах Восточной и Центральной Европы и невмешательством в эти процессы со стороны СССР. В свою очередь, события в Прибалтике влияли на рост политической активности как в регионах самой РСФСР, так и в других национальных республиках[763]. Быстрый рост национального самосознания в Литве, Латвии, Эстонии, Грузии, Украине, Азербайджане, апеллирование к истории вхождения народов в состав еще Российской империи, трактуемого теперь как результат завоевания Россией, порождал ответную реакцию со стороны русских консерваторов, называвших вчерашних соседей «неблагодарными», а также демократической оппозиции, переходившей от развенчания ленинско-сталинской экономической и политической систем к критике многонационального Советского государства, выглядевшего ныне «империей, которая не служила ни русским, ни нерусским интересам»[764].

Переговоры, начавшиеся после фактического выхода из состава СССР республик Прибалтики, между союзным центром в лице М. Горбачева и руководителями России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Узбекистана, Туркмении, Киргизии, Таджикистана и Азербайджана завершились формальным согласованием проекта документов о создании нового союзного государства, которое изначально выглядело мертворожденным. К этому моменту все республики Советского Союза уже приняли Декларации о государственном суверенитете, в соответствии с которыми провозглашался приоритет республиканских законов над общесоюзными, — и потому текст нового Союзного договора был крайне противоречивым, а вопросы о полномочиях центра оставались не до конца проясненными[765]. В условиях, когда каждая из бывших союзных республик уже стремилась создать собственное национальное государство, надеяться на большее было невозможно; быстро приближавшийся крах общегосударственных институтов вдохновил ряд консервативных политиков из числа высших руководителей СССР на организацию государственного переворота 19 августа 1991 г., провал которого поставил крест на попытках сохранения подобия единого государства в границах бывшей Российской империи. Несколько месяцев попытки договориться о принципах сосуществования продолжались (в основном по инерции), пока на фоне нараставшего экономического коллапса и несогласованности действий союзных и республиканских властей не были объявлены результаты референдума о независимости Украины, в ходе которого 1 декабря 1991 г. из 90,3 % выразивших свое мнение избирателей 84,2 % высказалось за превращение ее в независимое государство[766]. На фоне этих событий президент РСФСР Б. Ельцин, полагавший, что без Украины государство — преемник СССР будет сообществом России и исламских республик, принял окончательное решение не подписывать Союзный договор, а создавать новое межгосударственное объединение — Содружество независимых государств[767].

Великая империя распалась. На протяжении более чем 100 лет сначала петербургские бюрократы, а потом большевики пытались балансировать между интересами отдельных составлявших ее народов, то идя на уступки жителям покоренных территорий, то взывая к чувствам «государствообразующего этноса». Дважды в истории империи противники существующих порядков использовали накапливавшиеся противоречия для того, чтобы подорвать власть правящих элит. Период расцвета российской/советской империи продемонстрировал, что имперские структуры даже в ХХ столетии обладают определенным запасом прочности, который, однако, базируется на нескольких факторах. Для продления срока жизни империи требовались, во-первых, определенный мессианский элемент (православие и панславизм в последней трети XIX века или коммунистическая идея в ХХ столетии); во-вторых, довольно сложная система управления имперским целым, либо обеспечивающая особые условия для покоренных народов, либо предлагающая им реальные или иллюзорные возможности самоопределения; и в-третьих, постоянная подпитка колоний ресурсами метрополии вкупе с серьезным содействием в экономической, технологической и социальной модернизации. При этом, однако, опыт российского имперского развития показывал также, что империя не имела шансов на выживание по двум фундаментальным причинам. С одной стороны, логика экспансии постоянно требовала от империи напряжения сил (что справедливо в отношении всех империй — характерно, например, что и Первая, и Вторая мировые войны были начаты империями и во имя передела мира между империями, в то время как, например, США соответственно три и два года воздерживались от участия в них) — и это напряжение не позволяло империи сосредоточиться на обеспечении высокого уровня жизни и социального развития собственного населения, не говоря уже о банальном сокращении человеческого капитала из-за войн, революций и репрессий. С другой стороны, внутри империи постоянно присутствовало даже не столько противоречие между центром и периферией, сколько стремление покоренных народов к бóльшим независимости и свободе. Это стремление не определялось рациональными соображениями (после обретения колониями независимости как от, например, Британской, так и от российской/советской империи разрыв в уровне экономического развития между ними и метрополией возрастал), но базировалось на неэкономических стремлениях, которые не могли быть удовлетворены при сохранении имперского целого. Национализм и стремление к воплощению собственной идентичности стали факторами, с которым империи не то что не смогли бороться — скорее, который они в принципе не готовы были принять всерьез.