Зоран осторожно и бережно поднес ребенка, сел рядом и положил девочку Иллесии на сгиб руки.

— Ух, какая, — Илла вгляделась в лицо младенца, но оно было невыразительным, как у всех новорожденных. Было только ясно, что девочка, в отличие от матери, не «черномазая». — Ты молодец, Зоран! — у Иллы на глазах впервые показались слезы. — Ты еще любишь меня?

Зоран с надеждой посмотрел на нее.

Илла с трудом подняла руку и погладила его по косматой щеке.

— Зоран, я тебя правда люблю.

Дочь Иллы была первым ребенком, родившимся в Пристанище. Ее назвали в честь матери Зорана — Яриной. Когда Илла окрепла после родов, в зале с камином накрыли стол. Это была свадьба Иллы и Зорана и праздник в честь рождения их дочери.

Кроме фруктов и овощей, которые созрели в достатке, на столе были только тонкие лепешки из оставшейся с зимы муки: нового зерна еще не обмолотили. После пожаров и грабежей в подвалах уцелело несколько бочек вина. До сих пор вино берегли для больных. Но теперь Ирица с другими женщинами расставляли на столе высокие глиняные кувшины.

Иллесия с черными волосами и глазами, в ярком красном платье, которое сшили они вместе с Ирицей к празднику, казалась совсем юной, и было странно видеть у нее на руках новорожденную дочку. Она вынесла показать ребенка, а потом уложила спать и вернулась к столу.

Зоран коротко остриг бороду. Роскошная седая грива рассыпалась у него по плечам. Иллесия посматривала на него с нежностью и с гордостью. Когда-то Зоран ей говорил: «У женщины, которую ты любишь, слово имеет силу заклятья. Скажет она: „Ты хромой бродячий пес“ — и будешь псом всю жизнь. А скажет: „Ты прекрасный витязь“ — и будешь прекрасным витязем». Илла тогда со смехом ответила: «Ну, всякая девчонка захочет с прекрасным витязем жить, а не с бродячим псом. Так что если она не дура, то и назовет, как надо». Но теперь, вспомнив этот разговор, она глубоко вздохнула.

Ирица тихо переговаривалась с Лин. Они подружились после той ночи, когда девушку напугал Вестр. Лин спрашивала, что такое свадьба, но Ирица мало что могла рассказать: они с Берестом просто однажды назвали друг друга мужем и женой на берегу реки.

К праздникам в Пристанище никто не привык. Бывшие рабы сидели тихо и робко, почти не переговариваясь. Они не до конца понимали, что происходит. Только дети высших как будто вернулись в прошлое, когда в Доме Воспитания устраивались торжества.

Негромко перебирал струны лютни Энкино. Бывший актер нашел ее в одном из покоев замка и настроил. Эльхи сидела рядом. Между ними завязалась какая-то особенная дружба: молодой наставник вызывал у Эльхи такую искреннюю любовь и восхищение, что она ни на минуту не выпускала его из виду.

Энкино придержал рукой струны.

— Сестрица! — окликнул он.

Иллесия улыбнулась:

— Тебе что, братец?

Энкино давно уже улыбался редко, и сейчас он сказал очень серьезно:

— Зоран на днях говорил со мной о тебе. Он просил меня рассказать тебе о его любви. Я не думаю, что расскажу лучше него самого. Но Зоран хотел, чтобы я нашел какое-нибудь особое выражение, например, в стихах или в песне. Я искал, что бы спеть, и случайно вспомнил одну народную песню. Она словно нарочно придумана для вас.

— Про нас? — удивленно и радостно спросила Иллесия. — А что за песня?

— Про девушку, которая ждет своего милого, — сказал Энкино. — Ну, как это часто в народных песнях… Я ее перевел, не судите строго.

Энкино когда-то мастерски владел и голосом, и инструментом. Теперь его руки огрубели, и он давно не пел. Из-за этого песня была простой, без прикрас:

Дует северный ветер, мне гладит висок он,

Я южанка, и кровь у меня, как огонь, горяча.

Мне не холодно, только прошу: «Расскажи, где мой сокол?

Он, как ты, родом с севера. Там ты его не встречал?»

Сокол мой улетел, и все время дул ветер,

Ветер северный дул, все надели из шерсти плащи.

И замерз виноград, и замерзли оливы до смерти,

Мне не холодно, ветер, ты только его отыщи.

Он из ветра придет, из дождя, из метели.

Он одет по-дорожному, снег на его волосах.

Он расскажет потом, как они вместе с ветром летели,

И как холодно было в просторных, пустых небесах.

А весной полыхали цветами гранаты.

А оливы созрели сегодня, когда ты пришел.

Я в кувшине вина принесу, соберу винограда.

Хочешь, розы и белые мирты поставим на стол?

Он из ветра придет, из дождя, из метели,

И пчела зазвенит, заблудившись в его волосах.

Я спою для него о снежинках, что ярко блестели

В хмуром небе его — и блестят в его серых глазах.

Когда Энкино замолчал и опустил лютню. Иллесия, обнимая обеими руками тяжелую голову своего мужа, шепотом обещала ему:

— Зоран, ты мой прекрасный витязь. Я тебя никогда больше не обижу, Зоран!

Праздник длился допоздна. Под конец от вина оживились все, Илла пела уличные песенки, Энкино вспомнил несколько старинных баллад. На родном языке, так что никто ничего не понял, спел что-то лихое Берест — что-то наподобие плясовой, которой остальные даже притопывали в лад. И Илла не усидела. Она вскочила и закружилась в быстром танце, смеясь и заставляя подняться с места тех, кто попадался ей по дороге, но лишь немногие женщины последовали за ней. «В красном платье, с черными волосами — она похожа на цветок мака», — мелькнуло у Энкино.

Когда все устали и веселье пошло на спад, к Бересту подошел Вестр. Смущенно и вместе упрямо он произнес:

— Я хочу жениться на Лин, как Зоран — на Илле, князь.

— Понравься ей! — сказал Берест. — Тогда, когда соберем урожай, мы с Ирицей вас обвенчаем.

— Я нравлюсь ей, — ответил Вестр. — Хочешь, Берест, я позову ее и спрошу при тебе?

— А ну, давай!

Лин подошла вместе с Ирицей. Они только что о чем-то говорили, глаза у Лин радостно блестели, она застенчиво посмотрела на Береста и бросила украдкой взгляд на стоящего рядом с ним Вестра.

Берест окинул веселым взглядом обоих. Спросил:

— Что, правда что ли?

Лин без объяснений поняла и полушепотом подтвердила:

— Правда.

Дикий корень все меньше помогал Хассему собраться с силами. Теперь он должен был жевать его высушенную мякоть, только чтобы держаться на ногах.

За обедом Хассем медленно доедал похлебку. Ему чудилось, что он видит остальных со стороны, как будто сам был не за столом, а глядел откуда-то из угла сверху.

Вскоре Хассем понял, что уже не работник. Ноги подгибались, руки не могли удержать даже самых легких вещей. Вставать по утрам было невыносимо тяжело.