Хассем лежал в маленькой полутемной каморке: свет его беспокоил. Возле деревянной кровати Ирица поставила на скамейку кувшин с водой и склянку с отваром, позволявшим приглушить боль: смерть приходила нелегкая… За время болезни лицо Хассема так осунулось и побледнело, что над верхней губой был отчетливо виден каждый волосок редких юношеских усов. Проваливаясь в забытье, Хассем снова и снова переносился душой к камню у обочины.

Неужели никто так и не столкнет его с места? Ворон сидит, сутулясь, на валуне, смотрит и что-то знает… Хассем в гневе смотрит на камень. «Не можешь ты так лежать! Ты сдвинешься, и я буду свободен!».

Под взглядом Хассема камень вдруг становится оранжево-красным, и его охватывает пламя… Ворон с криком, хлопая крыльями, взлетел. Хассем не отводил взгляда… И камень рассыпался, испепеленный дотла, а на клочок выжженной земли под ним, медленно, кружась в воздухе, опустилось черное перо, что обронил ворон.

Хассем, часто дыша, открыл глаза. Берест сидел около него на кровати, низко опустив голову. Хассем видел его сбоку: свесившиеся пряди волос, очертания бороды, усов и губ, носа, лба. Берест слегка обернулся, они встретились глазами. В маленьком покое сильно пахло целебными травами.

— Ну, брат, хуже тебе или лучше? — наклонившись к Хассему, чтобы расслышать ответ, спросил Берест.

Хассем чуть улыбнулся.

— Я вернулся, Берест. Совсем…

Взгляд Хассема был пугающе проницательным — это мог быть взгляд старика:

— Я видел, что мы способны изменять этот мир. Мы угодны Творцу, Берест. Помни…

Берест собрался в Годеринг, чтобы заключить вассальный договор. Детям сказали, что занятий у них в это время не будет: наставник Энкино тоже едет с посольством. «Для представительности: он хорошо говорит», — пояснил Зоран. И он, и Берест на западном наречии тоже говорили свободно, но их неправильное произношение слишком резало слух. Что до Снодрека и его дружинников, те и вовсе пользовались смешанным, диким языком, который сложился из жаргона рабов и надсмотрщиков в древних алмазных копях.

Берест по дороге старался сгладить свой недостаток. Они наконец купили лошадей, и по пути, в седле, он твердил наизусть священное писание: и чтобы освоить грамотную речь, и чтобы лучше понять, чем живут верные Вседержителю народы.

— Смотри. Много стихов о том, что всякая власть от бога. Написано, что ей противятся злые люди, а добрые люди почитают своих господ. «И потому надобно повиноваться, не только боясь наказания, но и по совести». «Итак, отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх», — в раздумье прочитал Берест. — А не написано того, что власть иной раз сама лютее зверя.

— Нет, Берест, — пояснял ему стих из писания Энкино. — Если ты хочешь это понять, то ты должен понять, что богатство и власть освящаются верой. Господа держат ответ только перед своей совестью и богом, но не перед стоящими ниже. Миропорядок Вседержителя вовсе не в корне отличается от порядка, который установил в своем княжестве Его Враг. По-настоящему разница только в том, сколько позволяется рабам или простонародью. Под властью Князя Тьмы им не позволяли иметь ни семей, ни домов, ни куска хлеба досыта. Их держали в цепях. Под властью Вседержителя им можно иметь семьи и дома и, если повезет, заработать на верный кусок хлеба, и их не держат в цепях или взаперти. Однако суть в том, что они всем обязаны своим «высшим». Таков миропорядок…

— Как ты скажешь, Энкино: если я назовусь князем Пристанища, то в Годеринге тоже будут считать, что меня поставил над людьми сам Вседержитель? — задумчиво спросил Берест, оглядываясь вокруг: узкая дорога вела через лес. — Хассем все говорит: ты угоден Творцу…

— Не очень-то верится, — прищурился Энкино. — Ведь князья воюют друг с другом. Если бы они в самом деле считали друг друга избранниками Творца, то с чего бы? Вот простонародье, пожалуй, должно будет и тебе кланяться, если тебя признают.

Берест только сдвинул брови. Со дня основания Пристанища он всегда думал о том, как должны жить люди, чтобы добро исходило ко всем не от милости некоторых?

— А у Хассема какой-то свой Создатель, — продолжал Энкино. — Я про такого нигде не читал. Хассем говорит, что его можно познать только через откровение. На Вседержителя он мало похож. Мне кажется, что Творец Хассема — это наши же надежда, любовь, правда, сострадание, воля к борьбе за добро, но только если их представить отдельно от нас…

Его прервал Зоран. Тяжело повернувшись в седле, так, что оно заскрипело, он сказал:

— Дымком пахнет. Жилье рядом.

Рядом с деревней был маленький закопченный трактир — бревенчатый дом, в котором окрестные мужики пили, а редкие путники останавливались на ночь. По дороге, припорошенной снегом, всадники въехали в трактирный двор.

— Хозяин! — позвал один, соскочив с коня. — Эй, хозяин! Прими у нас коней!

Трактирщик появился из боковой пристройки: сперва осторожно выглянул, потом вышел.

— Много вас… — проворчал он. — Мне и лошадей-то поставить больше негде. Ехали бы дальше.

— Неужто столько народу понаехало, что нам и места нет? Ярмарка близко? — спросил высокий, седой человек с еще не старым, смелым лицом. — Мы нездешние, а уже поздно. Дай нам поесть. Если у тебя занято, мы пойдем по домам проситься, чтобы поставили наших лошадей и самих пустили ночевать.

— Мы заплатим, — заверил черноволосый парень, с виду южанин.

— А за кого воюете? — спросил трактирщик, подозрительно оглядывая их, и быстро добавил. — За кого бы ни воевали, у меня сейчас стоит лорд Эрвуд из Вельдерна. Двух ваших лошадей я поставлю у себя, а вас накормлю, но ведите себя потише.

— Подожди, хозяин! — бородатый русоволосый парень подошел к трактирщику. — А что, Годеринг разве нынче воюет? С кем? Кто такой лорд Эрвуд?

Трактирщик велел жене и дочери спрятаться на жилой половине и не показываться. Пятнадцать вооруженных латников, сопровождение лорда Эрвуда, были недовольны ужином, но лучшего бедному трактирщику негде было взять. Сам лорд, сумрачный, сухощавый, сидел во главе длинного стола. Он молчал, и никто не смел к нему обращаться. Пламя камина отражалось в чеканке его доспеха и светло-серых глазах.

Лорд Эрвуд, прославленный многочисленными победами на турнирах и военной доблестью, был личным телохранителем самого правителя Вельдерна.

В трактирном дворе раздался топот копыт и чужие голоса, среди которых выделялся один — низкий и хриплый. Лорд Эрвуд неторопливо поднялся и вышел на крыльцо. Позади сгрудились его латники.

Вельдерн, давний вассал Годеринга, взбунтовался еще полгода назад. Лорд Вельдерн быстро набрал наемников — быстрее, чем из столицы успели заметить увеличение его войск, — и объявил себя независимым властелином. Рыцарь Эрвуд получил ранение в одном из боев и остался лечиться в захваченном городишке. Теперь, выздоровев, он возвращался к своему господину.