А невысокинький в кепочке — самый, видать, из них заводила — все посмеивался, лукаво щурился и посматривал весело.

— Вы все не правы, — сказал он, когда предложения были исчерпаны, — Нужно взять хорошую краюху черного хлеба, посолить круто солью и привязать перед мордой мерина, и он сам пойдет, уверяю вас! Сбегай-ка, Яшенька, за хлебом и солью!

Чернявенький в золотом пенсне, которого назвал он Яшей, прытко побежал и через пять минут вернулся с хлебом и солью.

— Ну вот, — сказал невысокинький, — берем проволоку, на один конец ее нанизываем краюху, другой конец закрепляем на дуге — таким вот образом.

Вдохнул Буланой хлебного духа и в голове закружилось — есть захотелось ужасно! Открыл глаза и видит: вот она, родимая, перед глазами! Ноздреватая, аппетитная, пахучая, вся в крупинках соли! Морду только протянуть и схватить! И жевать и наслаждаться! Он морду протянул — нет, не достать. Он шаг сделал — не достать; еще шаг — не достать. И пошел, и пошел Буланой за манящей краюхой хлеба.

— Вот видите! — сказал невысокинький удовлетворенно.

— Ай спасибо, мил человек! — крикнул Петрович, вскакивая на телегу.

«Что за черт! — думал Буланой. — Вот же она, рядом, а дойти никак не могу!» Так доехали они до пивного ларька на улице Скороходова, и тут краюха исчезла из поля зрения Буланого: убрал ее Петрович — и он в недоумении остановился.

Опять организовалось застолье на телеге — люди подходили, угощали Петровича, расспрашивали, а он загадочно отмалчивался и подмигивал. К вечеру нагрузился и опять заснул на телеге в обнимку с бронзовым сапогом. На другой день они перебрались таким же манером к следующему ларьку, и там все повторилось, потом к следующему... И так образовался нескончаемый пивной круг, и жизнь эта очень пришлась Петровичу по душе.

— А ну его, Брониславовича, к такой-то матери! — сказал он.

Приноровили мужики к пиву с воблой и Буланого; и ему понравилось.

А блажане привыкли к этому странному явлению на улицах своего города — не то победной колеснице, не то катафалку, а может, и повозке смертников — и снилось уже им, что так было вечно.

* * *

Однажды в квартире профессора Чижа зазвонил телефон — тихонько, корректно, но настойчиво.

— Всеволод Петрович Чиж? — спросили в трубке таким же тихим корректным голосом.

— Да, — заволновался, плотно обхватил трубку двумя руками Всеволод Петрович.

— С вами говорит инструктор обкома партии Сыромятников.

— Слушаю, слушаю! — он присел в кресло, но не в полный его обхват, а на краешек, словно кто-то мог заметить и отменить дальнейший разговор и вообще все дальнейшее, что в результате этого разговора могло случиться.

— Дело в том, что вас вызывает Москва. Вас вызывают в Центральный Комитет партии, — с придыханием произнес инструктор Сыромятников. — Вы должны вылететь завтра утренним рейсом.

— Но у меня нет билета! — растерянно сказал Всеволод Петрович и обомлел, сообразив, как это глупо.

— Билет для вас забронирован. Завтра утром за вами прийдет машина.

— Но... некоторые обстоятельства...

— Никакие обстоятельства вас не должны волновать, — с нажимом, показывая, что он в курсе, что все ему известно, сказал инструктор. — Всего хорошего, Всеволод Петрович, до завтра, — и положил трубку.

И вот, ведомый через многочисленные коридоры встретившим его в аэропорту «Домодедово» человеком в штатском, профессор косился по сторонам, поигрывал в голове своей лукавыми мыслями: «Нет, это ж надо — капитан проверял его паспорт на проходной! Капитан! Поразительно! Сколько бесполезных людей в стране! Если на проходной капитан, то в каких же чинах должны быть там, ближе к высоким и светлым кабинетам!» Коридоры, чем дальше они шли, тем становились просторнее, тем все более дорогие дорожки покрывали их. Каждый же коридор от другого отделяла дверь с кодовым устройством, и каждая дверь встречала профессора угрюмым, подозрительным взглядом, однако спутник его уверенно нажимал нужные кнопки, и двери неохотно распахивались.

Это от кого же они так охраняются? Неужели от агентов иностранных разведок? От империалистических держав? М‑м! Чего уж там греха таить: на тех руководителей, что обитали до нынешних времен в этом крепостного устройства здании, агентам иностранных разведок не то что покушаться не имело никакого смысла, а наоборот, иностранные разведки должны были их всячески оберегать, лелеять, чтобы, не дай бог, не споткнулись бы где-нибудь, не ушибли бы свои многодумные головки, чтобы не пришла какому-нибудь отчаянному соотечественнику мысль палить в них из револьвера. И все, и больше ничего не надо! Никаких больше диверсантов, никаких больше шпионов! Вот только оберегать и лелеять, а уж они дело сделают, они доведут страну до ручки!

Вошли они в приемную, и в приемной той было столько света и простора, сколько не встретишь их в иной операционной. «Ай-яй, если бы все эти бесполезные нынче прекрасные здания превратить в больницы! Какое облегчение было бы народу!» Такие крамольные мысли сами собой выскакивали в голове Всеволода Петровича — он их придерживал и опасливо оглядывался: как бы не разбежались мысли, не выдали бы его. Да и вообще чувствовал он себя словно бы просвеченным рентгеном.

— Минуточку! — сопровождающий в штатском приглашающий жест сделал в сторону ряда мягких покойных кресел, тихонько о чем-то переговорил с другим человеком за письменным столом, тоже в штатском, и исчез, причем исчез как-то так ловко, что Всеволод Петрович не заметил куда — будто бы расплылся в царящей здесь уважительной тишине, сам в тишину эту оборотившись. Никаких звуков не проникало ниоткуда в приемную, и дверь, ведущая в сам кабинет, в святая святых, обитая добротной кожей, словно стояла на страже этой тишины, была хранительницей, всем видом своим предупреждая посетителей: тс-с. И все слова и фразы, рожденные в кабинете, в ней умирали. А если бы сейчас дверь утратила хоть на минуту бдительность, замешкалась и пролетели звуки через нее беспрепятственно, тогда услышал бы Всеволод Петрович такой разговор:

— Дело в том, Егор, — говорил хозяин кабинета, Секретарь, сидевшему напротив Егору Афанасьевичу Федякину, — что за эти десятилетия мы разучились обороняться. Мы победно шествовали, забывая оглядываться по сторонам, забывая и назад оборачиваться, и вот за это теперь расплачиваемся. Надо учиться.