Перестраиваться на ходу, где-то и отступать временно. Да, отступать. Отступление еще не есть поражение. Что у вас там за дела с профессором Чижом?

Егор Афанасьевич замялся, запожимал плечами:

— Я... э-э... не в курсе, не вдавался в подробности... Что-то там со взятками, с наркотиками...

— Понятно. Надо прекратить, не ко времени. Человек известный в стране и за рубежом, может вызвать резонанс. А это нам сейчас совершенно ни к чему.

Беседа их была доверительной, почти что дружеской, и если бы кто-нибудь из благовских знакомых Егора Афанасьевича увидел его сейчас, то немало бы подивился: оба глаза его стали одинаковыми, в меру раскрытыми, смотрящими преданно и влюбленно. Попивали они чаек с лимоном и закусывали песочным печеньем.

А в приемной часы, сработаные под старинные, дрогнули и деликатно пробили час, назначенный Всеволоду Петровичу, и с последним их боем человек в штатском встал из-за стола, приветливо дернул губами в сторону профессора, на мгновение исчез за кожаной дверью, тут же выскользнул обратно и распахнул ее пошире.

— Прошу, — кивнул Всеволоду Петровичу.

Тот прошел одну дверь и вторую и очутился в длинном лакированном кабинете, из которого вполне мог бы получиться небольшой конференц-зал для какой-нибудь средней руки больницы. От волнения не сразу отыскал глазами хозяина кабинета.

— Проходите, проходите! — услышал он приветливый голос и пошел на него, и уж тогда увидел у дальней стены освещенный мягким светом стол и за ним знакомое лицо, виденное на портретах и на экране телевизора — узнал он седой ежик волос и крестьянское лицо с суровыми складками. Поднялось лицо ему навстречу, через стол перегнулось и пожало руку.

— Вы знакомы? — спросило. — Представлять вас, надеюсь, не надо? Земляки, как-никак! Ну, пожмите же друг другу руки, землячки!

Тут увидел Всеволод Петрович за столом еще одного человека и действительно такого знакомого и неожиданного, что побоялся сразу узнать Егора Афанасьевича, а когда узнал и собразил, рука его уже сама собой очутилась в крепкой и ухватистой руке секретаря обкома.

— Как же, как же! — радостно говорил Егор Афанасьевич. — Профессор — известный человек в нашем городе! Кто ж его не знает!

Первым желанием Всеволода Петровича было вырвать руку в негодовании, посмотреть гордо, с презрением. Он уже потянул руку из секретарской лапы и выпрямился, но рука не выдергивалась, более того, Егор Афанасьевич и вторую руку присовокупил и затряс с такой горячностью, будто были они старинные, преданные друзья.

— Прекрасно, прекрасно! — сказал Секретарь, вышел из-за стола и доверительно приобнял их за плечи, сблизил, как будто сочетал браком. — Рад за вас обоих. Вот так и держитесь друг друга, вот так и шагайте вместе. При вашем, профессор, таланте да при энергии Егора Афанасьевича — о-го-го! — как можете вы двинуть здравоохранение в городе Благове. Завидный тандем!

Чувствовал Всеволод Петрович через одежду тепло его руки — тепло не просто человеческое, а заключающее в себе нечто более значительное, и сладостная истома обволокла, затуманила мозг, хотя какой-то частицей разума он и сознавал: что-то здесь нечисто, творят с ним непонятное мошенничество. Но и сам воздух этого кабинета парализовал, лишал сил к сопротивлению.

— Да! Я слышал, Всеволод Петрович, у вас неприятности? Не берите в голову. Это чистой воды недоразумение. Я уверен, что в самое ближайшее время все разрешится. Я совершенно в этом уверен. Ну, друзья, за работу! Вот так, рука об руку, и поезжайте в свой Благов, и — за работу!

Он и проводил их до самой двери и дружески, шутливо подтолкнул, благословляя, и не заметил Всеволод Петрович, как очутился в приемной, и рука его все так же пребывала в жарком плену, и Егор Афанасьевич нес ее бережно, как драгоценность.

— Какой человек! — сказал Егор Афанасьевич, показав глазами на прикрывшуюся за ними кожаную дверь. — Какой человек!

И глаза его вернулись в прежнее состояние: правый прищурился, а левый расширился, и выскочил в нем вопрос.

Откуда-то вывернулся давешний человек в штатском — тот, что встречал Всеволода Петровича в аэропорту, сопроводил их обратным ходом по коридорам, сквозь двери с секретами, вывел на улицу и простился коротким корректным кивком. Егор Афанасьевич все так же придерживал профессора за руку, словно боялся, что тот вспорхнет и улетит.

— У меня машина, — сказал он интимно, — цековская, положенная мне по протоколу. Так не воспользоваться ли нам вместе этим правом, не махнуть ли куда-нибудь?

— Что вы имеете в виду? — Всеволод Петрович осторожно старался освободить руку из плена. Было ему неприятно, но и выдернуть ее решительно он стеснялся.

— А то и имею. Знаю я в Москве одно отличное место. Вот мы туда махнем и отметим, а?

— Да...

— Нет-нет, не увильнете! Отметим нашу такую неожиданную встречу и счастливое завершение вояжа. И будущее сотрудничество на ниве, кхе-кхе! — здравоохранения! Вы разве против? — Егор Афанасьевич тем временем настойчиво тянул профессора к черной «Волге», стоявшей у тротуара. Завидев их, из «Волги» выскочил водитель и распахнул заднюю дверцу. Не успел Всеволод Петрович опомниться, как очутился на красном плюшевом сидении, рядом расслабленно бухнулся Егор Афанасьевич.

— Володя, — подмигнул он водителю и рукой таинственный жест сделал, как бы указывая направление, — как всегда! Соображаешь?

— Соображаю, Егор Афанасьевич! — весело откликнулся водитель и лихо развернул «Волгу».

«Э-э, да он свойский здесь человек! — иронически подумал Всеволод Петрович. — Нет, меня это умиляет: ведет себя так, словно ничего между нами не произошло, словно закадычный друг! Впрочем, видимо, работа у них такая — политическая. Юлить и выкручиваться. Но зачем я-то еду, зачем мне это надо! Мне бы сейчас к сестре, к Фаине, принять душ, вздремнуть, да и обратно, в Благов». Вместе с тем от сознания, что ему обещано, что кончится его проклятое дело, становилось благостно, и он молчал и ехал, молчал и ехал, изредка взглядывая на пролетавшие мимо улицы, то узнавал, то не узнавал Москвы, родного своего города.

— Я рад, — жужжал над ухом Егор Афанасьевич, — что ваше дело разрешилось счастливо. Да я и уверен был, что разрешится, вот честное слово, уверен! Я так и говорил с самого начала: недоразумение.

«Да когда ж это ты говорил! —