– Точно!

Я вообразила Одиль в берете, с вызовом смотрящую на гестаповца, – точно так же, как она смотрела на папу. Могу поспорить, она прятала в своей квартире евреев.

– Если бы Одиль спрятала Анну Франк, та до сих пор была бы жива.

– Верно, – согласилась Мэри Луиза. – Давай посмотрим, что еще у нее тут есть.

Мы оставили книги в беспорядке и отправились в спальню. Мэри Луиза исчезла в просторном стенном шкафу.

– Шкатулка для драгоценностей! Спорим, в ней полно рубинов от старого возлюбленного!

Я влезла за ней в шкаф. Мы едва поместились там вдвоем. Мою щеку задели рукава блузок Одиль. На колышке сбоку висела черная кружевная ночная рубашка – нечто настолько чувственное, что мы покраснели. В углу стояло ружье Бака. Нам не следовало совать нос в спальню Одиль, в ее гардеробную, трогать ее вещи. Я это понимала. Но не могла удержаться от того, чтобы не погладить кашемировые кардиганы, сложенные так, словно они все еще лежали на полках магазина.

Мэри Луиза показала на белую шкатулку на второй сверху полке. Я схватила ее, а Мэри Луиза открыла золоченую застежку.

– Она не заперта! – восхитилась я.

– Вот незадача! – Мэри Луиза достала связку бумаг.

– Может, это любовные письма?

Я надеялась именно на это, желая увидеть кусочек прошлого Одиль, записанного возлюбленным. Баком или кем-то еще, кем-то потрясающим и иностранным. Бумага пожелтела от старости и хрустела, как сильно зажаренный бекон. Я схватила верхний листок. Почерк на нем был женственным, стремительным, похожим на почерк Одиль. Значит, не от любовника. Этот французский нелегко было понять. В письме было полно слов вроде «скакать». Когда-то я видела это слово, но давно уже засунула в самый дальний уголок памяти.

Париж

12 мая 1941 года

Месье инспектор!

Почему бы Вам не поискать прячущихся незаявленных евреев? Вот вам адрес профессора Коэн: дом 35 по рю Бланш. Она прежде преподавала так называемую литературу в Сорбонне. А теперь приглашает студентов к себе домой на лекции, так что может резвиться с коллегами и учениками, в основном с мужчинами. В ее-то возрасте!

Когда она отваживается выходить, вы можете заметить ее за километр – в этой пурпурной шали и с павлиньим пером в волосах. Спросите у этой еврейки свидетельство о крещении и паспорт – и увидите, что там отмечена ее религия. В то время когда добрые французы, мужчины и женщины, работают, мадам профессор сидит дома и читает книжечки.

Мой сигнал точен, так что теперь все зависит от вас.

Подпись: Тот, кому все известно

Ненависть сорокапятилетней давности поднималась с этой страницы. Может, Одиль потому и не хотела говорить о своем прошлом, что слова здесь были так отвратительны?

Мне показалось, что я стою внутри стеклянного шара со снежинками и кто-то его трясет, кусочки фольги внутри падают вниз, а заодно кружится все вокруг: кирпичный дом, уличный фонарь, бродячая кошка, полицейская машина… И всех нас заносит снегом, который совсем не снег, а просто пожелтевшие клочки бумаги, гниющее конфетти, которое я сделала из этого письма…

Мэри Луиза ударила меня:

– Зачем ты его порвала?

– Что? – спросила я, еще не приходя в себя.

Она показала на клочки у наших ног:

– Она же наверняка это обнаружит! Все, нам конец!

Но теперь ничто не имело смысла.

– Мне плевать!

Фотография «защитника библиотек» вспыхнула в моей памяти. Одиль сохранила этот снимок вместе со снимками любимых. Может, она была обручена с нацистом, а может, помогала ему в его работе… В конце концов, она ведь никогда не возвращалась во Францию и ее родные никогда не приезжали к ней. А вдруг они от нее отреклись?

– Что там было написано?

Я не хотела, чтобы Мэри Луиза узнала, насколько ужасными могут быть люди. Я не хотела делиться своими подозрениями насчет того, что могла сделать Одиль. Ведь если не она написала это письмо, то почему оно оказалось у нее?

– Я не поняла.

– Ладно, все в порядке. – Мэри Луиза похлопала меня по спине. – Наверное, ты знаешь французский не так хорошо, как тебе кажется.

Мы нашли подсказку, которую я искала. Но теперь… меня пробирало холодом. Меня тошнило.

– Если ты не поняла этого, прочитай другое. – Мэри Луиза показала на письма в шкатулке.

– Тут нечего понимать. Это просто хлам. Старый хлам.

Я попыталась порвать все эти письма, но Мэри Луиза вырвала их у меня и сложила точно так, как они лежали прежде.

– Я хочу домой, – пробормотала я.

– Пожалуй, ты права. Нам лучше уйти.

– Да, пожалуй, – сказала Одиль.

Одиль…

Мы развернулись к ней. Ее брови поднялись, изогнувшись, как вопросительные знаки. Что мы делали в ее комнате? Что это за обрывки на полу?

Она была рада видеть меня. Я это видела по уголкам ее губ, по нежному взгляду.

Мы с Мэри Луизой привыкли к тому, что вечно попадаем в неприятности, хотя нас никогда еще не ловили за руку. И мне отчасти хотелось извиниться перед Одиль за то, что мы вторглись в ее личное пространство. Но еще больше мне хотелось, чтобы это она извинилась за мерзкое письмо, за то, что учила меня разным ужасным французским словам и что заставила думать, будто она была в Сопротивлении, хотя была просто лгуньей.

– Это вы поснимали с полок мои книги? – Голос Одиль звучал безмятежно.

Уронив письма, Мэри Луиза проскочила мимо меня и сбежала. Но если Одиль и научила меня чему-то, так это не сдавать позиций. Я посмотрела ей прямо в глаза. Прямо в ее мягкие карие глаза.

– Кто вы такая?

Париж, 19 июля 1943 года

Битси не потрудилась поздороваться. Забрызганная грязью, она ворвалась в мою спальню, где я сидела за письменным столом, сочиняя письмо Реми.

– Борис играл в карты! – едва дыша, выпалила она.

– Карты?..

– А потом его застрелили!

– Застрелили?! – Я невольно прижала ладонь к сердцу. – Он… он жив?

– Его отвезли в больницу Питье для допроса.

Больница Питье, находившаяся под контролем гестапо, практически означала смертный приговор. Нет, только не Борис… Мне не вынести потери еще одного друга…

– Я сначала сходила с ума дома, – продолжила Битси, – и потому пошла в библиотеку, чтобы закончить кое-какую работу. Графиня как раз только что вернулась после разговора с доктором Фуксом. И сказала, что жена Бориса позвонила ей в полночь. Утром графиня отправилась прямиком к «защитнику библиотек». «Борис Нечаефф работает в библиотеке почти двадцать лет, – сказала она ему. – Он никогда бы не сделал ничего во вред библиотеке. Вы обещали помочь, если у нас возникнут проблемы».