и окон, я определила, что часть улицы Уилер-стрит готовится ко сну. Бакалейный магазин в подвале дома № 11, где был старый магазин моего отца, всё ещё работал, и, конечно же, в канаве перед ним сидел счастливый малыш, как и в прежние времена.

Я совершала обход территории не в одиночку. Меня сопровождал надёжный эскорт. Но я взяла с собой мыло и воду. И я использую их сейчас.

Когда мне было четырнадцать лет, у меня не было претензий к Уилер-стрит. Напротив, мне всё нравилось. Раньше мы никогда не жили так близко к трамвайным путям, и я восхищалась чарующим светом луноликого дугового фонаря у входа в бар. Пространство, освещённое этим фонарём и оживлённое движением томимых жаждой душ, было любимой игровой площадкой для детей с Уилер-стрит. На нашей улице развернуться было негде, здесь же тротуар, заворачивающий на Швамут-авеню, был шире.

Я предпочитала играть с мальчишками, как и в Челси. Я научилась перебегать рельсы прямо перед несущимся на меня трамваем, меня очень забавляло то, как гнев на лице водителя сменялся страхом, когда он думал, что на этот раз точно меня переедет. Ещё мне нравилось наблюдать за тем, как бармен выставляет из бара пьяного через чёрный ход, который был как раз напротив нашего бакалейного магазина. Бедняга комично ныл и цеплялся за дверной косяк, словно влажный листок за веточку, и ревел, как краснолицый младенец, в общем, зрелище было забавным.

Уилер-стрит, нижний Саут-Энд Бостона

А ещё там была часовня Морган Чэпл. Ради одной этой часовни уже стоило посетить Уилер-стрит. Все дети района, за исключением самых отъявленных хулиганов, стекались к Морган Чэпл хотя бы раз в неделю. Вечером в субботу там устраивали бесплатные увеселительные мероприятия с музыкой, публичным чтением стихов и другими салонными развлечениями. На непритязательный вкус малолеток с Уилер-стрит, выступления казались высокохудожественными. Я авторитетно заявляю это от лица толпы ребят из дома номер 11. Мы внимали каждому слову прекрасных дам, которые читали или пели для нас; а они, в свою очередь, старались выступить как можно лучше, ценя оказанный им тёплый приём. Мы восхищались удивительно чистыми джентльменами, которые пели или играли так же искренне, как мы аплодировали их выступлению. Иногда прекрасных дам сопровождали очаровательные маленькие девочки, которые во всём великолепии своих золотых локонов, гофрированных юбок и шёлковых чулок декламировали трогательные или комические отрывки с отрепетированной выразительностью и жестикуляцией, что казалось нам вершиной ораторского искусства. После таких представлений мы все немного увлеклись театром, но что более важно, музыка и поэзия позволили нам мельком увидеть более прекрасный мир, чем наш – мир, населённый прекрасными дамами, сказочными детьми и чистыми джентльменами.

Брат Хотчкинс, который устраивал эти развлекательные мероприятия, знал своё дело. Его программы были виртуозными. Лёгкая классическая музыка разумно перемежалась любимыми уличными песнями того времени. Ничто не напоминало о том, что мы в часовне – час был целиком посвящен светским развлечениям. Общее впечатление было гармоничным сочетанием удовольствия, удивления и тоски. Нетвёрдо стоящие на ногах мужчины с фиолетовыми носами, небритыми подбородками и без воротничков, которые заходили в часовню в начале концерта, робко сутулясь, и осторожно садились на краешек скамьи на заднем ряду, пересаживались ближе к первому ряду по ходу программы, а в конце открыто присоединялись к аплодисментам. Хмурые парни, которые пришли с вызывающим видом иной раз выскальзывали после представления пристыженными; а порой как нетвёрдо стоящие на ногах, так и дерзкие оставались, чтобы послушать молитвы и проповеди брата Томпкинса.

И всё это благодаря виртуозной программе брата Хотчкинса. Дети, по большей части, вели себя очень хорошо, тех немногих задир, которые приходили специально, чтобы буянить, быстро выпроваживал брат Хотчкинс со своими помощниками.

Я не могла не восхищаться братом Хотчкинсом, он был в высшей степени эффективным в любой части зала, на каждом этапе работы. Я всегда считала его автором заманчивых листовок, которые появлялись на доске объявлений каждую субботу, хотя я не знала этого наверняка. Он мастерски справлялся с плохими мальчишками. Изумительно представлял исполнителей. Он всё делал наилучшим образом. И всё же мне не нравился брат Хотчкинс. Он не мог мне нравиться. Он был слишком худым, слишком бледным, слишком светловолосым. Его голос был слишком елейным, его улыбка – слишком натянутой. Он был миссионером, и всё в нём так и кричало об этом. Я терпеть не могла миссионеров. Во мне говорил еврей, европейский еврей, наученный горькими веками существования в изгнании не доверять никому, кто называл Бога любым другим именем, кроме Адонай*. Впрочем, меня должно было возмущать предположение, что я унаследовала свою неприязнь к доброму брату Хотчкинсу, ибо я считала себя свободной от расовых предрассудков, благодаря тому же торжеству безошибочного суждения, которое освободило меня от ига легковерности. Будучи в свои четырнадцать лет бескомпромиссной атеисткой, я неизбежно презирала всех, кто стремился внедрить религию в сознание своих собратьев, укрепляя тем самым власть суеверий. Несомненно, причина моей нелюбви была в этом.

Брат Хотчкинс, пребывая в блаженном неведении о моём неодобрении его внешности, время от времени вставал за перилами, чтобы объявить, читая по бумажке, что «следующим номером нашей программы будет музыкальная подборка в исполнении» и так далее, и так далее, пока он не доходил до заключительной фразы: «Я уверен, что вы все присоединитесь ко мне в выражении признательности леди и джентльменам, которые развлекали нас сегодня вечером». И когда я подходила к двери вместе со своими спутниками, я слышала, как он, повысив голос, произносил неизменное: «Вы все приглашены остаться на короткую молитвенную службу, после чего…» голос становился ещё громче – «прохладительные напитки будут поданы в ризнице. Я попрошу брата Томпкинса…» Остальное тонуло в шуме шаркающих ног у двери и грохоте трамваев, несущихся мимо друг друга по параллельным путям. Я всегда выходила из часовни до того, как брат Томпкинс успевал причинить мне вред. Как будто было что-то, что он мог украсть у меня теперь, когда в моём сердце больше не было Бога!

Если бы мне сейчас довелось вернуться в Морган Чэпл, я бы осталась, чтобы послушать брата Томпкинса, и всех остальных братьев, кому есть что сказать. Я бы сидела в уголке очень тихо, слушая молитву и вместе с другими произнося Аминь про себя. Ибо теперь я знаю, что такое Уилер-стрит, и я понимаю, для чего нужна часовня Морган Чэпл посреди кривых переулков, баров, ломбардов и угрюмых домов. Она там, чтобы применять мыло и воду, и она делает это постоянно. С тех