Цели своей он достигает, лишь прибегая к уловке, к которой постоянно возвращается. Так как принято думать, что герой, выражающий свою внутреннюю жизнь во всем ее блеске, может оставаться на сцене правдоподобным и человечным лишь при условии, чтобы в реальной жизни его почитали безумцем (ибо люди решили, что только безумцы выражают в действительности свою скрытую жизнь), то Шекспир систематически затмевает рассудок своих героев и таким образом подымает плотину, державшую в плену могучий поток лирических излияний. С этой минуты он свободно говорит устами своих героев и затопляет сцену красотою, не опасаясь услышать возражение, что она здесь неуместна. С этой минуты лиризм его великих произведений достигает большей или меньшей глубины и высоты, в соответствии с безумием центрального героя. Так, этот лиризм является сдержанным и непрерывным в «Отелло» и в «Макбете», потому что галлюцинации кавдорского тана и ярость венецианского мавра представляют собою лишь кризисы страсти. Он кажется спокойным и мечтательным в «Гамлете», потому что сумасшествие эльсинорского принца неподвижно и мечтательно. Но нигде этот лиризм так не плещет через берега, как в «Короле Лире», нигде он не рвется вперед таким неудержимым, непрерывным потоком, сталкивая и смешивая в чудовищно огромных образах океан, леса, бурю и звезды, потому что величественное безумие старого монарха, ограбленного и отчаявшегося, длится от первой до последней сцены.

Боги войны

Во все времена война служила великолепным и постоянно новым предметом для размышления. Нужно, увы, признать несомненным, что большинство наших усилий и изобретений имеет своей конечной целью войну и делает из нее нечто вроде дьявольского зеркала, в котором в обратном виде отражаются успехи нашей цивилизации.

Я намерен теперь рассмотреть войну лишь с одной точки зрения – с целью лишний раз доказать, что по мере того, как мы отвоевываем что-либо у неведомых нам сил природы, мы еще больше сами попадаем под их власть. Как только мы уловили новый луч среди сумерек или среди наружного сна природы, как только мы открыли новый источник энергии, мы становимся часто их жертвами и почти всегда их рабами. Можно думать, что, желая освободить себя самих, мы на самом деле освобождаем каких-то опасных врагов. Правда, враги эти с течением времени подчиняются нам и оказывают услуги, без которых мы не могли бы обойтись. Но едва кто-либо из них покорился нам и просунул голову под ярмо, как тотчас же он приводит нас на след другого, гораздо более опасного противника, и таким образом жребий наш становится все более и более славным и все более и более шатким. Впрочем, среди этих противников есть и такие, которые кажутся навсегда неукротимыми. Но может быть, они лишь потому не усмиряются, что искуснее других умеют задевать дурные инстинкты нашего сердца, которые на много столетий остаются позади нашего разума.

Так именно обстоит дело с большинством открытий, относящихся к войне, и мы это наблюдали на недавних чудовищных столкновениях. В первый раз с начала истории совершенно новые силы, наконец созревшие и вышедшие из сумрака вековых приготовительных опытов, заменили человека на поле сражения. До последних войн эти силы являлись жить бок о бок с человеком, держались в стороне и действовали издалека. Они как бы медлили заявить о своем существовании, и между их непривычным действием и действием наших собственных рук еще существовала какая-то связь. Полет ружейной пули не превышал силы нашего глаза, и разрушительная энергия мощной пушки самого страшного взрывчатого вещества сохраняла еще пропорции чисто человеческие. Ныне же мы совершенно вытеснены ими, мы должны окончательно отречься от своей силы. Наше царство окончено, и мы, подобно песчинкам, очутились во власти чудовищных и таинственных сил, которые сами дерзнули призвать к себе на помощь.

Правда, во все времена участие человека в сражениях было наименее важным и наименее решающим. Уже во времена Гомера божества Олимпа вмешивались в толпу смертных в долинах Трои и, оставаясь почти незримыми, но будучи могущественными среди своих серебристых облаков, управляли воинами, защищали или устрашали их. Но то были божества еще недостаточно всемогущие и таинственные. Если их вмешательство казалось сверхчеловеческим, оно тем не менее являлось отражением форм и психологии человека. Их тайны двигались в орбите наших мелких тайн. Они сходили к нам с неба нашего собственного разума. Им были присущи наши страсти, наши страдания, наши мысли, правда, несколько более справедливые, высокие и чистые. Затем, по мере того, как человек подвигается в истории и освобождается из-под власти иллюзий, по мере того, как его сознание растет и мир перед ним снимает покровы, боги, сопровождающие его, растут, но удаляются, становятся менее отчетливыми, хотя более неодолимыми. По мере того как человек научается и познает, океан неведомого надвигается на его владения. По мере того как войска организуются и расширяются, оружие совершенствуется и знания прогрессируют, покоряя силы природы, судьба сражения все более ускользает от власти полководца и все более подчиняется множеству непостижимых законов, которые называются случаем, удачей, судьбой. Прочтите, например, у Толстого удивительное и, по-видимому, подлинное изображение боя под Бородином, или Москвой, – одного из типических больших сражений времен империи. Оба полководца – Кутузов и Наполеон – находятся в таком отдалении от боя, что они могут уловить лишь самые незначительные его эпизоды и почти совершенно не знают, что происходит на поле сражения. Кутузов, как истый фаталист-славянин, верит в «силу вещей». Грузный, слепой на один глаз, заспанный, опустившись на покрытую ковром скамью перед входом в избу, он ожидает окончания боя, не дает никаких приказаний, довольствуясь тем, что отвечает утвердительно или отрицательно на делаемые ему предложения. Не то Наполеон. Он льстит себя мыслью, что управляет событиями, которых даже издали не видит. Накануне, вечером, он продиктовал диспозицию боя. Но, начиная с первых же стычек, вследствие той самой «силы вещей», которой доверял себя Кутузов, ни одна из этих диспозиций не могла быть осуществлена. Тем не менее, верный призрачному плану, который действительность давно расстроила, он все еще полагает, будто дает приказания, а на самом деле, являясь на место всегда поздно, лишь следит за решениями случая, которые повсюду опережают его растерянных и обезумевших адъютантов. А сражение тем временем движется по пути, начертанному природой подобно реке, которая течет, не заботясь о криках людей, толпящихся на ее берегах.

Между тем среди всех полководцев последних войн Наполеон единственный, который, по-видимому, еще сколько-нибудь управлял участью боя. Чуждые человеку силы, помогавшие его войскам и уже отчасти ими управлявшие, находились еще, так сказать, в детском состоянии. Но