– Так что хочет забыть твой отец?

Генерал зашелся бранью. Потом спохватился.

– То же, что и все. Убийство Павла. Что же еще?

Шурка не сразу успокоился. Потом сел и взял жену за руку.

– Ты не понимаешь… Мой отец, он всегда был при великом князе. Соединил с ним жизнь. Женился на девушке из свиты невесты наследника. И они уже служили вдвоем. Каждый шаг, каждая поездка, все сплетни, разговоры, жалобы высочайших особ – это и было его существованием. После опалы он очутился в Риге генерал-губернатором. И когда государя убили, был там, в Эстляндии, на должности. Но считает, что должен был оказаться здесь…

Елизавета Андреевна сидела в оцепенении.

– Умереть он должен был! – рявкнул муж. – Тогда. В ту секунду. Теперь жалеет. Как смел пережить? И для чего пережил?

* * *

Оба уже понимали, рядом с кем придется умирать самому Александру Христофоровичу.

Генерала привыкли видеть у царевича. И даже смирились. Говорили, будто лет двадцать назад дежурный флигель-адъютант защитил шкодливого великого князя от побоев его воспитателя Ламздорфа. Так что теперь в чести.

Елизавета Андреевна попыталась спросить, но получила в ответ:

– Никогда не заводи об этом речь.

И успокоилась. Муж сам знает, как правильно.

Однажды Шурка сказал ей:

– Сегодня его высочество задавал мне вопросы о положении казенных крестьян под Воронежем. Я не осмелился солгать. Посмотрим, что будет дальше.

Каких бедствий он опасался? Чьей немилости?

На следующий вечер великая княгиня выглядела рассеянной и грустной. Едва слушала музыку. Не хлопала во время выступления итальянского тенора. Кивала невпопад.

– Мне нужно с вами поговорить, – наконец сказала она, уже привычно беря Елизавету Андреевну под руку и направляясь в Зимний сад.

Тут, между кадками с пальмой и араукарией, выяснилась причина беды.

– Мы хотели жить своим домом. Николя поэтому и выпросил для нас Аничков. Очень тяжело у всех на глазах! А теперь выходит, шагу нельзя ступить. Обер-гофмаршал, наш управитель, князь Голицын в большом доверии у maman и с большим же самомнением. Смотрит на Николя как на мальчишку. Делает нам замечания. Даже публично. Прислугу запугал. И доносит. Вдовствующей императрице. Ведь мы ее любим! Но так нельзя! Каждое наше слово перетолковывают в дурном смысле.

Молодая женщина готова была заплакать.

– Простите меня за эти неуместные откровения. Но мне не у кого спросить. Даже домой написать некому. Мама умерла рано. Нас считают очень дурно воспитанными. Вдруг то, что я говорю, тоже от плохого воспитания? – Царевна уставилась на гостью большими страдающими глазами. – Но мне кажется, так не должно быть. Я не имею права соглашаться. Потеряю дом – потеряю Николя. Он нигде не будет чувствовать себя в безопасности!

Госпожа Бенкендорф помолчала. Чего от нее хотят? Чтобы она осмелилась вмешаться в дела августейшей семьи? Храни Бог! Но эта девочка, такая молоденькая и хрупкая, одна против целого света, за своего дубину Николя!

– Это ваш дом, – твердо проговорила Елизавета Андреевна. – Ваш и вашего мужа. Здесь будут только те порядки, которые вы сами заведете. Вы в своем праве.

Великая княгиня просияла.

– Вы сняли камень с моей души. Я буду требовать нового обер-гофмаршала. Пусть обижаются и говорят нелестно. Я ведь не посягаю на дела, до меня не касающиеся. Но тут не могу уступить.

Вечером Елизавета Андреевна поведала мужу о беседе. Он закряхтел, засопел, заворочался, потом позволил жене взять себя за палец.

– Шарлотта и сама бы так сделала. Просто нуждалась в поддержке. Не смотри на нее, как на наивное дитя. Им с Никсом уже многое пришлось пережить от придворного общества. Пробовали даже внушить великому князю, будто ребенок не его.

Молодая женщина поразилась: зачем? Муж опять повздыхал.

– Заметили, что он привязан к супруге. Значит, ее мнение будет иметь для него вес. Хотели вывести из-под возможного влияния. Дать другое. Более выгодное.

– Любовницу, что ли? – догадалась госпожа Бенкендорф.

Александр Христофорович кивнул.

– Сделать людей несчастными только для того, чтобы ими управлять?

– Только! Со старшим братом это получилось. Хотя он до сих пор в душе любит императрицу.

Елизавета Андреевна лежала с открытыми глазами и не знала, куда деваться от подобных откровений. Но все-таки любопытно.

– И что? Он поверил?

– Кто? – Шурка уже засыпал.

– Его высочество.

Новое кряхтение.

– Закусил удила. Помчался в Вильно. Там перед высочайшим смотром загонял полк до седьмого пота. Чуть не встрял в дуэль. Сам себе заехал палашом по ноге, потом хромал месяц… А она взяла и поехала за ним. И как-то все сладилось. – Муж нашел в темноте лицо Елизаветы Андреевны и чмокнул ее в кончик носа. – Не забивай себе голову.

На следующий день в городе только и разговоров было о внезапной рокировке окружения великокняжеской четы. Голицына убирали. Кого ставили, неизвестно. Царевну обвиняли в упрямстве, капризах, неблагодарности императрице-матери. Будто бы Мария Федоровна, услышав требования снохи, даже взялась за сердце… А уступчивость объясняли только тем, что супруга третьего из великих князей – как-никак урожденная прусская принцесса, и ее просьбы уважают ради союзников.

Елизавета Андреевна мало прислушивалась к толкам. Но когда муж явился из дворца и сообщил, что завтра им приказано возвращаться в Воронеж, она все же спросила:

– Это из-за меня?

Александр Христофорович махнул рукой:

– Считают, что знакомство с нами дурно повлияло на семью Николая.

– Конечно, дурно! – рассмеялась достойная дама. – Ты рассказал его высочеству о казенных крестьянах. Я посоветовала прогнать обер-гофмаршала. Поедем-ка домой. Надоел мне твой Питер, сил нет!

И они уехали. При чем с каждой верстой до Воронежа госпожа Бенкендорф все больше веселела и приходила в себя. Гарнизонная жизнь одно. Придворная – другое. Первую она понимала. Последняя казалась ей опасной и исполненной всяческих пороков.

Шурка только вздыхал. Он тянул лямку без жалоб. Но хорошо понимал, где на самом деле его место.

* * *

Впрочем, и Воронеж оказался недурен, если обжиться. Их загнали в городок Павловск, чье название, будто в насмешку, напоминало о загородной императорской резиденции.

Елизавета Андреевна умела пускать корни: обрастать связями, хозяйством, вещами, слугами. Через месяц дивизионный командир понял: если раньше за ним путешествовали два тюка, то теперь не хватает двух подвод.

– Изрядная женщина, – одобрительно говорил Потапыч.