Она ухитрялась экономить, наладив жизнь с открытым столом и дивизионными обедами. Как? Шурка не вникал, боялся сглазить.

Раз он заметил, что во двор въезжают телеги, сопровождаемые знакомыми с виду мужиками. А барыня, в накинутой на плечи шали и с выставленным вперед, как ядро, животом, принимает груз по описи. Выяснилось, староста из Нижнедевичьего послал гостинцы.

– Ты что, мать, меня с Бравиным равняешь?

Елизавета Андреевна глянула на мужа сердитым оком.

– Я, между прочим, одну телегу из трех забираю. Ты для них и опора, и защита. Пока дивизия здесь, казенных никто не разорит. Посмотри здраво. Ведь твои же дармоеды – капитаны и полковники – сожрут!

Против этого нечего было возразить.

Приспело время рожать. У Елизаветы Андреевны собрались дивизионные дамы. Позвали врача, фельдшера и даже, тайно от мужа, одного конюха-умельца, который ловко принимал жеребят.

Без лишних охов и ахов вся честна компания затворилась в доме, а командир сидел в штабе и изображал, будто подписывает ордера. Он думал, что дело долгое. Ну, часов 12, не меньше. Но Елизавета Андреевна рожала в третий раз и, как сказала потом, боли те же, но быстрее. Хлоп, и все.

Никакой особой слабости или горячки. Крепкое казачье сложение. Через три часа госпожа Бенкендорф уже ходила, распоряжалась и пребывала в каком-то возбужденном недовольстве. Что объяснялось результатами: девочка. Опять! Третья!

Званые и незваные помощники постепенно ретировались, оставив генеральшу одну. Пусть, как хочет, объясняет мужу промах. Он ведь, ясное дело, ждал наследника.

Сказать по совести, Шурка никого не ждал. То ли рассеян. То ли перегружен делами. Ну рожает и рожает. Чего под руку лезть?

Ему сообщили радостную новость. Он побросал ордера и ринулся домой. Уже нашли кормилицу, которая в красном повойнике расхаживала по детской и держала на руках крошечное счастье. А за ней гуськом поспевали сестры Бибиковы и ныли: «Дай посмотреть! Дай посмотреть!»

Отец в отличие от них не испытывал желания заглянуть под атласное одеяльце. Девочка должна быть красивой, это мужчине все равно: лошадь не шарахается – и славно! А вдруг пошла в него? И ресницы, и брови светлые. Моль молью!

– А вот и папа к нам пришел! – радостно возгласила кормилица и поднесла ворох пеленок к генералу. – Ой, какие мы шустрые! Ну дай, дай папе ручку!

Ужас Бенкендорфа усилился, когда из складок ткани выпросталась невозможно маленькая рука с пятью – точно пятью, как у человека – пальчиками. «Она вся такая красная?»

Оказалось, вся. Но и ресницы, и волосы на голове, как у мамы – вороново крыло. Шурка возликовал. Его чадо Господь не забыл раскрасить!

Чмокнув существо в кнопку-носик, генерал отправился искать жену. Чтобы выразить, так сказать, всю глубину и ширь своего восхищения.

Барыня в чулане.

Ну да, скоро обед. Хотя могла бы послать кого-нибудь другого.

– Лиза!

Ответа не последовало.

– Лиза!

Ей не дурно там? Стали ломиться.

– Пусть все уйдут. – Голос у хозяйки был какой-то придушенный. Глухой и без намека на радость.

Бенкендорф знаками отослал слуг. Чего это она?

Дверь растворилась. За ней никого. Генерал вступил в прохладную, пахнущую чесноком и колбасами темноту.

– Ну мы в прятки будем играть?

В этот момент что-то плоское, деревянное и ребристое с такой силой звездануло его по физиономии, что мир на мгновение поблек. А когда Шурка опомнился, Елизавета Андреевна уже успела выскочить из чулана и щелкнуть задвижкой с другой стороны.

Сколько он ни бился, сколько ни орал – без толку. Ему не хотелось высаживать дверь – все-таки у себя дома. А главное – он не понимал происходящего. Может, баба умом тронулась?

В расстроенных чувствах генерал сорвал с крюка одну колбасу и начал чавкать.

– А если мне в нужник припрет? Нельзя же среди еды.

На противоположной стороне послышались семенящие шажки.

– Би-би, что там творится? Где мама? Почему она…

– Дай слово, что мама не пострадает.

С какой стати? Отчего ей страдать? От угрызений совести?

– Вышибаю дверь, – пообещал отчим.

Задвижка щелкнула, и Катя, совсем как мать, отпрыгнула в сторону. Шурка с шишкой на лбу и расквашенным носом выскочил из кладовки. Он бросился на поиски Елизаветы Андреевны и застал ее у окна в столовой – вжавшуюся в стену и выставившую вперед ребенка, как щит. На ее обычно спокойном лице застыло выражение покорной обреченности.

– Лиза, ну зачем вот так было делать? – слова застыли у него на губах.

Женщина смотрела на мужа чужими глазами, в которых не читалось ничего, кроме страха.

Сзади в комнату вступили Катя и Олёнка.

– Только тронь ее, – старшая держала в руках ухват, слишком большой и клонивший ее на сторону.

– Я так заору, что у всех из ушей и носа кровь пойдет, – пообещала младшая.

Бенкендорф повернулся к ним.

– Ну-ка марш к себе! Я что сказал?

Его голос не располагал к шуткам. И, видимо, впервые с начала знакомства был по-настоящему серьезен. Девчонки послушались.

Шурка снова повернулся к Елизавете Андреевне. Ему было страшно поднять на нее глаза. Неужели он всю жизнь будет расплачиваться за глупости и подлости господина Бибикова?

– Лиза, я никогда не смогу тебя ударить.

Она не очень-то поверила. И к себе не подпустила, отступив по стене в сторонку.

– Мне все равно: девочка или мальчик. Тут как Бог дает, – вновь попытался муж. – И я никогда не хотел сына.

– Почему? – насупилась жена.

– Это трудно объяснить, – он отодвинул один стул и сел за так и не накрытый стол. – Я видел всякую дрянь. И делал разную дрянь. Я не хочу, чтобы кто-то еще через это проходил. Мой родной человек. А мальчику придется.

Елизавета Андреевна вздохнула. Кажется, она поверила. Подошла поближе, неловко держа младенца, похлопала мужа по руке.

– Девочки рожают. Думаешь, я не молилась каждый раз: только не дочь, только не дочь, пусть не знает такой боли.

Оказывается, они были похожи еще больше, чем думали раньше!

– Мы не можем подстелить им солому. У всех свои скорби. Ты правда рад, что девочка?

– Ужасно.

Когда мадемуазели вновь заглянули в комнату, родители сидели рядом, рассматривали сестренку и всерьез обсуждали брачные партии. Они уже именовали ее Аней, в честь покойной матери мужа.

На утро Шурка отыскал орудие преступления. Это была такая плоская ребристая доска с ручкой, которой слуги гладили льняное белье, предварительно намотав его на скалку. Бенкендорф сломал дрянь через колено и выкинул на двор. Там ее обгадил одноглазый кот Потемкин. На сем страшная месть завершилась.