В глазах горожан поселился вечный траур. Даже когда они смеялись, невидимые слезы застилали их лица.

Его Барселона была вся пропитана безграничной скорбью. И мальчишка, потерявший все, даже, кажется, самого себя, не знал, куда податься со своим отчаянием. Гонимый жгучей болью, он бежал, не разбирая направления, пока не очутился на старом волнорезе. Вот единственный мостик, связывающий его с прошлым. И, изливая горе в морскую даль, он закричал что было сил:

— Папаааа!!! За чтоооо?! За что?!!!

Мягкий шелест волн отвечал соленым молчанием.

Жоан скорчился на самом краю волнореза. Один шаг отделял его от последнего предела. Час за часом он лелеял мысль: как хорошо будет погрузиться во тьму безотказной пучины. Исчезнуть, как исчезло все... И вечный покой.

Зачем ему жить? Он потерял отца и самое прекрасное, что у него было, — маленькую воздушную фею. Ни матери, ни братьев, ни дяди, ни тети, ни бабки с дедом — он давно уже шел своим путем в одиночку. Никто его не ждал, и он научился ни от кого ничего не ждать. Ни пищи, ни крова над головой. Все его имущество составлял голод, уже ставший привычным, почти безболезненным, да серая тетрадка, а еще республиканский пропуск и костюм для особых случаев, пришедший в такое же негодное состояние, как и он сам.

Нет, жить ему незачем. Без любви он лишь механизм на холостом ходу, пустая скорлупа...

Там, куда он отправится, не понадобится ничего, даже пропуск, заботливо врученный отцом на вокзале 31 июля четыре долгих года назад. Он погрузится в текучее ничто. В небытие без снов.

На изменчивой поверхности моря колыхались силуэты дорогих людей. Волны манили белыми гребешками. Жоан встал, раскинув руки как крылья. Он уйдет и заберет с собой нерожденные сонаты, спящие в кончиках его пальцев.

Он уже готов был сделать последний шаг, как вдруг вечерний ветер донес до него нежные звуки Tristesse. Старая повозка, запряженная лошадьми, везла пианино в сторону Виа Лайетана. Какой-то человек играл на нем, целиком уйдя в Шопена и не обращая внимания на глазеющих прохожих.

И эти скорбные звуки вернули Жоану волю к жизни. Нет, он не один — музыка не предаст его, не покинет. Он снова начнет играть, чтобы не меркла память о Соледад, играть во исполнение обета, данного между поцелуями на пляже.

И пока он играет, Соледад будет с ним.

Юноша ушел с волнореза, оставив на нем все мысли о смерти. Не хлебом единым жив человек... пока на свете есть рояль.

Вернувшись в Барселонету, он принялся искать знакомые лица, но встречные отворачивались и в разговоры не вступали. Он уже собрался покинуть квартал, когда его позвали приглушенным шепотом:

— Эй... Жоан!

Он огляделся. Голос доносился из-за приоткрытой двери.

— Ты мальчик Дольгута, верно?

Жоан кивнул.

— Если пропуск, что дал отец, при тебе, избавься от него. По нынешним временам проку от него никакого, а хлопот не оберешься. Да, и не говори по-каталонски, иначе нарвешься на неприятности. Иди, сынок. Больше мне сказать нечего.

— А мой отец? Где он?

— Пропал без вести, как и многие другие. Хотел бы я помочь тебе, но у самого в кармане одна дыра. Давай уноси ноги отсюда.

Дверь захлопнулась. Жоан снова остался один на один с тишиной и лихорадочными размышлениями.

Пропал без вести. Что это означает? «Пропавший без вести» — это то же самое, что «мертвый», или нет? Испарившийся человек? Или несуществующий? Позже он узнал, что «пропавший без вести» — самое ходовое понятие послевоенного лексикона.

Он шел долго, устал до смерти, и вдруг его осенило: надо пойти по гостиницам, может, кому понадобится прислужник для черной работы. Учитывая, что французским он владеет превосходно, кастильским и того лучше, глядишь и возьмут официантом. Если повезет.

Тут в витрине шляпного магазина мелькнуло его отражение, и Жоан испугался собственного вида. Никто не захочет иметь дело с таким оборванцем. Он направился в школу, где учился ребенком, и спросил того священника, который некогда поощрял его увлечение фортепиано. Оказалось, священник тоже пропал без вести. Ему дали кое-какой одежды и велели убираться поскорее.

Две недели спустя Жоан Дольгут прислуживал в заурядном ресторанчике неподалеку от порта, получая в качестве оплаты еду и постель. Немного придя в себя, он с началом осенних дождей решил испытать удачу... и удача ему улыбнулась. На проспекте Хосе Антонио Примо де Ривера он нашел свое место. Приятная внешность и навыки, приобретенные в «Карлтоне», помогли ему получить работу в лучшем отеле Барселоны — в «Рице». Он снова стал официантом в роскошной гостинице, но не совсем таким, как раньше. Жоан сторонился общения с кем бы то ни было, жизнерадостность и оптимизм наивного мальчишки испарились, на смену им пришла грусть, больше свойственная людям пожилым, которая и осталась с ним до конца жизни. Разбитые грезы отучили его с надеждой смотреть в будущее.

Республиканский пропуск лежал в потайном уголке вместе с реликвией краткой юности — серой тетрадкой, хранящей историю любви. Жоану Дольгуту судьба преждевременно выдала аттестат зрелости.

И Соледад Урданета в Боготе изменилась до неузнаваемости. Отрочество пролетело, едва задев ее крылом. Ее сердце состарилось вмиг, на всю жизнь искалеченное несбывшейся любовью. Она так и не узнала, как близко был ее пианист и на какие уловки пошел отец, чтобы выдворить его из страны. Дни бежали один за другим, как страницы книги, которую листают, не вчитываясь. Родители воспринимали ее замкнутость как долгожданное взросление: наконец-то в семье Урданета Мальярино воцарился мир. На самом же деле Соледад просто решила максимально ограничить свое взаимодействие с окружающими. Все, включая Жоана, наказали ее самой страшной пыткой: оставили в живых. Она не сумела его возненавидеть, даже уверившись, что никогда не получит ответа на свои письма.

Когда изображение на снимке окончательно стерлось от поцелуев, она отнесла в проявку один из негативов, принесенных воздушным змеем Жоана на покидающий Канны корабль. Эту фотографию Соледад никогда не целовала, чтобы не портить, только смотрела на нее подолгу. Дорогую реликвию она хранила вместе с ржавым проволочным колечком, платьем, которое было на ней в день первого поцелуя в Каннах, куском коры с вырезанными инициалами в сердечке и собственной косой, отрезанной как дань памяти погибшему счастью. (Родители усмотрели в ее желании постричься всего лишь следование законам моды.) Сокровища ее лежали спрятанные в шкафу, и все постепенно забыли о каннском «инциденте». Все, кроме Соледад.

Девушка целиком посвятила себя пению, и «Аве Марию» в ее исполнении стали называть чудом певческого искусства. Она неизменно распугивала ухажеров, которых подбирал ей Бенхамин. Отец даже заподозрил ее в намерении уйти в монастырь, что никак не вязалось с его планами удачно пристроить дочь замуж и спокойно дожидаться момента, когда можно будет передать внуку по наследству свое дело и немалое состояние.