Забрели они и в магазин реб Эфраима Каплера.

Вернувшийся с лечения в Карловых Варах посвежевший хозяин магазина по натуре был прирождённый торговец. Он делил человечество не на расы и национальности, а только на покупателей и непокупателей. С особым почтением и вежливостью реб Эфраим обходился с военными и полицейскими чинами. С теми, на чьей стороне сила, лучше перебрать с улыбками, чем смотреть на них косо. Не грех вести себя вежливо и со свалившимися, как снег на голову, советскими офицерами. В далекой юности Каплер служил в царской армии, в Рыбинске, и с тех пор чудом сберёг в памяти небольшой запас русских слов, в основном ругательства, которые после большевистской революции привёз с собой на родину в Литву.

— Здравий желай, — приветствовал он гостей, порывшись в памяти. — Я теперь по-русскому много хорошо не говорю.

— Ир кент рейдн идиш, их вел ойстайчн айере вертер[38], — ответил на это русский офицер.

— О-о-о! — застонал реб Эфраим Каплер, и было неясно, чего в этом стоне больше — то ли деланной радости, то ли ловко скрытого недоумения.

Красные командиры долго разглядывали полки с товарами в ярких разноцветных упаковках. Прощаясь с приветливым хозяином, пытавшимся кое-что сказать «по-русскому», они приобрели на литовские деньги недорогие мелочи — зубную пасту, крем для бритья, душистое мыло, а в знак уважения Эфраим Каплер подарил Валерию Фишману и каждому из его спутников по красивой костяной расчёске.

В субботу, как обычно, бабушка Роха взяла меня с собой в Бейт кнессет а-гадоль, но у самого входа я был вынужден с ней расстаться. Она поднялась на балкон к женщинам и, как всегда, села в первом ряду, чтобы обозревать весь зал и лучше слышать тех, кто внизу. А я, десятилетний мальчишка, по праву занял место на мужской половине и расположился поближе к той, близкой к биме, скамье, где восседали Эфраим Каплер и хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн. Пусть, как наказывала мне бабушка, люди увидят, что в нашей семье не все мужчины отъявленные безбожники.

Не успел рабби Элиэзер приступить к чтению недельной главы Торы «Толдот» про Ицхака, праматерь Ривку и их близнецов Иакова и Ешуа[39], боровшихся друг с другом за первородство, как весть о советском еврее-танкисте, проходящем службу в Гайжюнай, мигом облетела весь Божий дом и чуть не затмила субботнюю проповедь. Эта новость отвлекла внимание богомольцев от рассказа о том, кто кого при родах праматери Ривки ухватил за пятку, чтобы присвоить себе первенство. Она заставила всех переключиться с Ицхака и Ривки на «еврейского офицера». Мужчины стали потихоньку обсуждать причины того, с какой целью или с каким тайным заданием этот командир вдруг появился в Йонаве. Ведь до сих пор на службе во всей литовской армии состоял только один-единственный офицер иудейского вероисповедания — её главный раввин с морозной фамилией Снег.

— Хоть убейте, не понимаю, зачем нормальному еврею становиться танкистом? — басовитый Хаим-Гершон Файн наклонился к своему соседу Эфраиму Каплеру, уткнувшемуся в молитвенник.

— Вы меня спрашиваете? Мне всегда больше нравились пешие евреи и без воинского звания, — ответил реб Эфраим. — Поговорим обо всём более подробно, когда закончится служба. Неудобно в доме Господа вести такие беседы. Я уверен, что кто-кто, а евреи-танкисты Его очень мало интересуют.

— Что правда, то правда, — вздохнул хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн, бессменный обозреватель и толкователь всех важнейших событий в мире.

Наконец служба завершилась, и богомольцы начали расходиться.

Бабушка спустилась сверху, отыскала меня в толпе и вызвалась проводить до самого дома.

— Сдам тебя с рук на руки родителям и буду всю ночь спать спокойно, — сказала она и увязалась за Каплером и Файном, чтобы, по её выражению, краем уха послушать, о чём толкуют не какие-нибудь сапожники, а солидные и знающие люди.

— Вы действительно верите, что русские пришли защитить нас от немцев? — не давал отдышаться Каплеру озабоченный Хаим-Гершон Файн.

— Не верю, — отрубил реб Эфраим. — Вы где-нибудь видели в мире страну, армия которой защищала бы евреев?

— Не видел. Нет такой армии.

— То-то. Ещё хорошо, что в некоторых странах нас терпят. Меня, реб Хаим-Гершон, беспокоит не то, от кого именно они нас будут защищать, а совсем другое. Как бы наши с вами гости в одночасье не стали хозяевами…

— Упаси Боже!

— Русские с Господом Богом ещё во время революции в семнадцатом году прервали дипломатические отношения. Если они тут окажутся хозяевами, тогда прощай ваша замечательная пекарня и ваш особнячок над Вилией, мой трехэтажный дом, галантерейный магазин и все наши сбережения в банке. Большевики всё отберут. Как вам, наверное, известно, в России частной собственности нет.

— Известно, известно, — поддакнул Хаим-Гершон. — Там всё в собственности только одного человека — усатого рябого грузина, сына сапожника.

— Простой человек хозяйничает у них только в песнях, — сказал реб Каплер. — Пока немцы и русские не трогают друг друга и мирно делят добычу, мы можем не волноваться, но кто может поручиться, что в недалёком будущем эти волки не перегрызутся?

На прощание Каплер протянул Файну руку и исчез в подъезде своего дома.

Мрачные предсказания реб Эфраима о том, что русские станут хозяевами, казались несбыточными. Танкисты вели себя по-дружески, совсем не по-хозяйски. В выходные дни для неизбалованной зрелищами публики они устраивали на базарной площади концерты. На выстроенном наспех деревянном помосте солисты и хор красноармейцев пели о границе, над которой «тучи ходят хмуро», Катюше, которая выходила «на берег крутой», лихо отплясывали русского, гопака и лезгинку. В кинотеатре «Гелиос» Евсея Клавина две недели подряд крутили фильм «Чапаев». Зал съёживался, когда отважный красный командир в ярости мчался на белогвардейцев и замахивался с экрана шашкой, казалось, не столько на лютых врагов, сколько на зрителей.

Одни зеваки на базарной площади, аплодируя после каждого номера, до красноты отбивали ладоши. Другие, выходя из битком набитого кинотеатра Клавина, вытирали скупую слезу, жалея утонувшего в реке Урал лихого Чапаева. Кто-то по дороге домой, услаждая свой слух, продолжал мурлыкать перевранный куплет про Катюшу, которая на таинственном для зрителей берегу поклялась сберечь любовь к солдату, стоящему на страже своей любимой советской родины.

Евреев на этих представлениях бывало, как правило, больше, чем литовцев, которые сторонились русских певцов и танцоров в пилотках с пятиконечными звёздами. Видно, «родного и любимого Сталина» и «кипучую, могучую, никем не победимую Москву» мало кто из них всерьёз считал своими надёжными защитниками.