По пути у Харка было много приключений. Солонина и мука быстро кончились, но из всех его трудностей проблема пропитания была еще самой легкой. Так уж от века повелось, что беглецу приходится жить на подножном корму, а Харк, как большинство негров, выросших на обширной плантации, не гнушался и воровства. Почти всегда поодаль маячило какое-либо жилье, оно в изобилии давало фрукты, овощи, уток, гусей и кур, а однажды преподнесло даже свинью. Два или три раза, оказавшись на задах фермы или плантации, он навязывался в гости к дружественным неграм, невзначай выходил к ним в сумерках из леса, а они — глядь, уже где-то слямзили для него кочан капусты или полную миску овсяной крупы, а то и шмат бекона. Но когда такой здоровенный дядя рыщет по кустам, это все-таки подозрительно. Совершенно правильно опасаясь своим присутствием мозолить глаза кому бы то ни было, будь то белые или черные, он вскоре вообще от людей стал держаться подальше. Бросил даже дорогу у негров спрашивать: чем дальше к северу, тем они явно становились все тупее, и так забили ему уши невразумительными тудымо-сюдымо, что он на них, в конце концов, с досадой и отвращением махнул рукой.

Как он однажды на восходе солнца воспарил, когда, что-нибудь через неделю после бегства от Тревиса, обнаружил себя в лесистом городском предместье, — здорово, ведь, по Ганнибалу, это должен быть Питерсберг! В городе он никогда не бывал, не знал его ни с виду, ни по описаниям, и был поражен количеством домов, лавок, красочным столпотворением и мельтешением народа, повозок и колясок на улицах. Пройти по городу так, чтобы тебя не увидели, задачка еще та, но он с ней справился: пошел ночью, проспав большую часть дня в ближней сосновой роще. Едва стемнело, пришлось переплыть реку, одной рукой загребая, а в другой держа одежду и мешок. Зато не заметили, и, обойдя город полукольцом, он опять двинулся на север, с некоторым сожалением расставшись с местом, где удалось разжиться галлоном пахты в деревянной баклажке и несколькими чудными персиковыми пирогами, стянув все это с чьей-то открытой веранды. В ту ночь разразилась гроза с проливным дождем, и он безнадежно заблудился, утром с испугом обнаружив, что идет на восток, к восходу, то есть Бог весть куда. Местность кругом лежала открытая, поросшая мелким кустарником, жилья не видать, зато повсюду глаз упирался в безобразные красные промоины. В труху истлевшая гать вдруг оборвалась в чистом поле. Что ж, следующей ночью он пошел той же дорогой назад и вскоре правой рукой через левое ухо забрел в Ричмонд — похожий на Питерсберг милый городишко, куда попадаешь, перейдя по кедровому мосту через реку, а уж народу там — что черного, что белого — кишело больше, чем он способен был вообразить. Таясь в сосняке, он долго глядел на город. Негров там сновало столько — и там, и сям, и на мосту, причем некоторые наверняка вольные, другие, видимо, по делу, с ближних ферм, — что хотелось набраться смелости, смешаться с ними и посмотреть город: почему бы и нет, разве только какой-нибудь чересчур бдительный белый привяжется. Осмотрительность все-таки взяла верх, и он весь день проспал. С наступлением ночи переплыл реку и, точно как в Питерсберге, тенью проскользнул мимо темных домов с запертыми ставнями, походя сделав и этот город так же, как Питерсберг, на пару пирогов беднее.

Так он и шел ночь за ночью на север, иногда настолько безнадежно сбиваясь с дороги, что приходилось по нескольку дней идти обратно, прежде чем удавалось возвратиться на верный путь. Башмаки износил и выбросил, две ночи шел по обочине босиком. Наконец утром забрался в фермерский дом — дверь была приоткрыта, обитатели в полях — и унес сапоги из шикарной кожи, правда, такие тесные, что пришлось для пальцев спереди делать дыры. В новой обувке лесами темными, ночами лунными двинулся на Вашингтон. К тому времени подоспел август; москиты, мухи, слепни и всякие прочие зудни кишмя кишели. Бывали дни, когда, лежа на подстилке из сосновых игл, Харк почти не мог спать. С запада накатывали грозы, он промокал насквозь, мерз и пугался до полусмерти. Полярную звезду он терял столько раз, что сбился со счета. Путали развилки и ответвления. Когда луны не было, его частенько заносило в чащобу, дорога куда-то терялась, и приходилось блуждать по болотам и зарослям, где ухали совы, трещали ветки и водяные змеи сонно копошились в тухлых бочажинах. В такие ночи горе и одиночество одолевали невыносимо. Дважды его чуть не поймали — первый раз где-то под самым Вашингтоном, когда он, не дождавшись полной темноты, шел краем поля кукурузы и чуть не споткнулся о белого мужчину, который, на беду, присел в кустах по нужде. Харк — дёру, тот натянул штаны, заголосил и за ним, но Харк оказался проворнее. Той ночью, впрочем, он слышал собачий лай, явно по его душу, тут впервые в жизни он поборол боязнь высоты и не один час провел, примостившись на кленовом суку, пока вой и хрип не затихли в отдалении. В другой раз он еле спасся — где-то, видимо, между Вашингтоном и Балтимором, когда, только он заснул под живой изгородью, как сон с него буквально сбили: он оказался посреди лисьей охоты. Лошади огромными тушами перелетали через него, как в кошмаре, колкие ошметки мокрой почвы с их копыт брызгами летели в лицо. Чтобы хоть как-то уцелеть, Харк скорчился на локтях и коленях и уже думал, все, конец пришел! — когда некий всадник в красной куртке, натянув поводья, резко спросил, что делает странный ниггер в такой дурацкой позе; услышав в ответ, что ниггер молится, он ничего не сказал и, бросив коня в галоп, растворился в утреннем тумане, — что это, как не чудо?!

Что в Мэриленде рабство существует, Харку говорили, но когда он утром вышел к городу, который был не иначе как Балтимор, он решился показаться, выполз на край луга, где скрывался в траве, и заговорщицки поманил к себе негра, шагавшего по дороге в город.

Сказки-хамма, — воровато, не разжимая губ, проговорил Харк. — Где тут у вас Сказки-хамма?

Однако негр, желтоватый, какой-то весь расхлюстанный полевой трудяга, лишь вылупился на Харка, как на умалишенного, и продолжал идти, ускоряя шаг. Нимало не утратив присутствия духа, Харк двинулся дальше, все крепче веруя в то, что цель близка. Еще, наверное, ночей пять он шел, пока, наконец, ранним утром не оказалось, что леса кончились. В крепнущем свете утра деревья уступили место травянистой равнине, отлого, очень постепенно уходящей вниз, к островку камыша и осоки, шуршащей под утренним ветерком. В запахе ветра чувствовалась соль, это обрадовало Харка, он бросился вперед, в эти похожие на саванну просторы. Он храбро шагал по болоту, по щиколотку в воде и в грязи, и в конце концов с колотящимся сердцем вышел на залитое солнцем взморье, невероятно чистое, покрытое глубоким нежным песком. Дальше было устье реки, такое широкое, что Харк еле видел тот берег: сколько хватает глаз, расстилался величавый голубой простор, испещренный белыми гребешками волн, вздымаемых южным ветром. Долгие минуты он стоял, пораженный увиденным, глядя, как волны набегают на прибитый к берегу древесный плавник. Из воды торчали жерди, между ними тянулась сеть, а вдали горделиво уплывало на север судно с раздутыми белыми парусами — впервые в жизни Харк видел парусное судно. В своих шикарных кожаных сапогах, уже разбитых до неузнаваемости, он немного прошел по берегу и тут же высмотрел тщедушного невысокого негра, сидящего на борту вытащенной на берег рассохшейся шлюпки. Теперь, когда уже так близка свобода, Харк решил, что надо, наконец, рискнуть и спросить прямо, и он уверенно подошел к негру.