Настал один из самых тяжелых периодов жизни Е. Схватки измучили ее; она потеряла много крови и впала в кому. Сквозь пелену тумана, закрывшую взор, она видела лишь три ослепительных, раскаленных солнца, медленно вращающихся вокруг и поджаривающих ее живьем. Мучениям не видно было конца, и Е решила, что, должно быть, умерла и попала в преисподнюю. Пламя трех солнц будет жечь и терзать ее вечно. Таково было наказание за предательство – предательство, равного которому в истории еще не случалось. Вэньцзе охватил страх – не за себя, а за своего нерожденного ребенка. А он все еще внутри нее? Или уже вышел наружу, в этот ад, чтобы вечно страдать вместе с матерью?

Она не знала, сколько прошло времени. Постепенно три солнца уходили все дальше и дальше. Достигнув определенной точки в пространстве, они внезапно уменьшились и превратились в хрустальные летящие звезды. Воздух вокруг Е стал прохладнее, боль начала отступать. Она, наконец, очнулась.

И услышала крик, раздавшийся совсем рядом. С огромным трудом повернув голову, она увидела мокрое, красное личико младенца.

Врач сказал, что Е потеряла два литра крови. Десятки жителей деревни Цицзятунь пришли, чтобы отдать ей свою. У многих из них дети ходили на уроки Е, но большинство не имели к ней никакого отношения, просто слышали ее имя от других. Без помощи этих людей Е, несомненно, умерла бы.

После рождения ребенка жизнь Е сильно осложнилась. Тяжелые роды подорвали ее здоровье. Оставаться на базе с ребенком на руках было совершенно невозможно, а родственников, которые могли бы помочь, у нее не было. И тут на базу пришла пожилая пара из деревни и обратилась к командованию с предложением забрать Е с ребенком к себе в Цицзятунь. Старик раньше промышлял охотой, а заодно собирал травы для традиционной китайской медицины. Позже, когда окрестные леса вырубили, супруги стали вести крестьянское хозяйство, но люди по привычке продолжали звать старика Охотник Ци. У них было двое сыновей и две дочери. Дочери вышли замуж и съехали к мужьям. Один из сыновей служил в армии далеко от дома, другой был женат и жил вместе с ними. Невестка тоже только что родила.

Е пока что еще не была политически реабилитирована, поэтому командование базы затруднялось, как поступить. Но поскольку другого выхода не было, начальство в конце концов махнуло рукой и разрешило забрать Е с младенцем. Старики увезли их на санях прямо из больницы.

Больше полугода Е жила в крестьянской семье в горах Большого Хингана. Она была так слаба после родов, что молоко у нее не появилось. Все это время крошку Ян Дун кормила Фэн, невестка Охотника Ци – крепкая здоровая женщина, типичная уроженка северо-востока. Она каждый день ела сорго, и ее большие груди были полны молока – хватало на двух младенцев. Ян Дун подкармливали и другие кормящие матери, жительницы Цицзятунь. Они любили малышку и говорили, что она вырастет такой же умницей, как и ее мать.

Постепенно дом Охотника Ци стал местом посиделок деревенских женщин: молодые и старые, замужние и незамужние – все с удовольствием заглядывали сюда, когда не было других дел. Е вызывала у них восхищение и неуемное любопытство. Вэньцзе обнаружила, что у них много чисто женских тем для обсуждения.

Бессчетные дни Е с Ян Дун на руках сидела с другими деревенскими жительницами во дворе, обнесенном березовым штакетником; тут же играли детишки, ленивый черный пес нежился на солнышке… Некоторые женщины курили трубки. Е любила наблюдать, как они неторопливо выпускали изо рта колечки дыма; дым серебрился на солнце, и так же светились тонкие волоски на пухлых руках крестьянок. Как-то раз одна из них протянула Е длинную мельхиоровую трубку, сказав, что, может быть, покурив, она почувствует себя лучше. Вэньцзе затянулась всего пару раз, и ее так «повело», что женщины смеялись над ней целую неделю.

С мужчинами Е разговаривала мало – попросту не о чем было. Темы, занимавшие мужскую половину деревни, ее совсем не интересовали. Из немногих бесед с ними она узнала, что кое-кто был бы не прочь выращивать женьшень на продажу, раз уж правительство дало некоторые послабления, однако ни у кого не хватало смелости попробовать. Мужчины относились к ней с уважением и почтительностью. Поначалу это казалось ей само собой разумеющимся, но через некоторое время, увидев, как жестоко эти же самые мужчины избивали своих жен и беззастенчиво заигрывали с деревенскими вдовами, говоря им скабрезности, от которых Е краснела до ушей, она поняла, как ценно их уважительное отношение. Раз в два-три дня кто-нибудь из них приносил в дом Охотника Ци свою охотничью добычу – то зайца, то фазана. Они также дарили Ян Дун необычные, занятные игрушки, которые мастерили собственными руками.

Когда Е вспоминала те месяцы, ей казалось, что все это происходило с кем-то другим, не с ней; словно то была часть чьего-то чужого бытия, легким перышком впорхнувшая в ее жизнь. Те дни в деревне остались в памяти Вэньцзе серией классических картин – не китайских рисунков кисточкой, а европейских масляных полотен. Китайские рисунки сотканы из пустоты, а жизнь в Цицзятунь была очень насыщенной. Как на старинных картинах маслом, она была полна богатых, ярких красок. Все здесь было жарко и колоритно: печки-лежанки кан[55] с подогревом, устланные пышными тюфяками, набитыми пушицей; табак из Гуаньдуна и Мохэ, которым набивали медные трубки; густая сорговая каша; крепкая водка-байцзю, которую гнали из того же сорго… Жизнь мирная и неторопливая, как речка на окраине деревни.

Больше всего Е запомнились вечера. Сын Охотника Ци – первый человек, покинувший деревню ради заработка, – уехал в город и торговал там грибами; Е делила комнату с его женой Фэн. В те времена в Цицзятунь не было электричества, поэтому вечерами обе женщины усаживались около керосиновой лампы; Е читала, Фэн шила. Вэньцзе, сама того не замечая, наклонялась к лампе все ниже и ниже, иногда опаляя челку, и тогда обе вскидывали друг на друга глаза и улыбались. С Фэн, понятное дело, такого никогда не случалось. Зрение у нее было острое, она могла делать тонкую вышивку в полутьме, при свете тлеющих углей. Два младенца, которым еще не исполнилось и полугода, сладко спали рядышком на кане. Е любила наблюдать, как они спят; их ровное посапывание было единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты.