сорванные пломбы и начинают поиски виновника. Что делать? Надо как-нибудь ретироваться.

Выскакиваю из вагона и бегу поперек железнодорожного полотна по направлению к лесу. «Желтопузые» за мной. Правда, их только двое. Потом остался только один. Он-то и настиг меня у самой опушки леса.

Пригрозив расстрелом при попытке к бегству, «желтопузый» повел меня куда-то вдаль от поездов. Уж не кончать ли, в самом деле?!

Не прошли мы и двух километров, как я услышал крик за спиной:

— Хальт![964]

Я обернулся и… опешил от неожиданности. Это был Рыцарь — самый жестокий из вахманов штрафлагеря.

— Херр Гюрджи! Ист дас вар?[965]

Глаза Рыцаря приветливо смотрят на меня, на лице широкая улыбка. Можно подумать, что он действительно рад неожиданной встрече.

— Комм мит![966] — говорит он и тянет меня за руку к себе. Но «желтопузик», крепко вцепившись мне в плечо, ни за что не хочет расстаться со своей добычей.

Разгорается спор. К Рыцарю спешат на выручку еще два вахмана из штрафлагеря. Под давлением превосходящих[967] сил противника «желтопузик» вынужден уступить и отступить. Махнув рукой с досады, он удаляется восвояси.

Лишь два недолгих дня прошло с тех пор, как меня увезли из штрафлагеря в Тот лагерь. И вот я снова здесь, в том же самом блоке штрафлагеря и даже на той самой койке.

Моих товарищей по блоку каждый день гоняют (иногда возят) на железную дорогу. Они должны восстанавливать то, что непрерывно разрушают англо-американские самолеты. По всей 17-километровой дистанции пути от Франкфурта-на-Майне до Ганау разбросаны группы наших пленяг, работающих под охраной «желтопузиков» и вахманов штрафлагеря. Вот почему встреча с Рыцарем вовсе не была столь случайной и удивительной, как это казалось мне вчера.

Удивительно другое. Вырвав меня из рук «желтопузика», Рыцарь фактически спас мне жизнь. Но зачем он это сделал?

Странным мне кажется и то обстоятельство, что ни Рыцарь, ни другие вахманы даже и не замахнулись на меня ни разу. Наоборот, они были столь дружелюбны, любезны и заботливы, что организовали мне мягкую подстилку в «Круппе»[968].

И вот, наконец, привезли в штрафлагерь. Я был уверен, что меня сразу же впихнут в чистилище, то есть в карцер. В нормальных условиях так бы это и было сделано. Но тут произошло какое-то экстраординарное нарушение священного фашистского статута: вместо заключения в целле вахманы торжественно ведут меня в барак и устраивают на одно из лучших мест.

— Ребята, — говорю я, — что это они такие хорошие, такие ласковые стали? Или это только мне кажется?

— Нет, они и в самом деле теперь прямо-таки шелковые. Порой даже лебезят перед нами. Чуют скорый конец Райша, вот и стараются замолить свои грехи.

Ребята принесли мне американскую листовку. Она на немецком языке. Вот ее содержание: «После объявления Франкфурта-на-Майне зоной смерти началось паническое бегство немцев из этого города и из его окрестностей. Огромные толпы людей движутся по всем дорогам на восток. Наши джебосы (Jabos)[969] непрерывно летают над этими людскими потоками и контролируют движение. Пока самолеты не сбрасывают бомб на беженцев и не обстреливают их из пулеметов».

Это было в ночь с 18 на 19 марта. Меня разбудил то ли немецкий, то ли союзный самолет. Он гудел где-то высоко над головой и долго-долго носился над сонным городом.

Вдруг взрыв, другой, третий. Койка затряслась, ходуном заходил барак. Я быстро оделся и, накинув на голову хольцодеяло, вышел на аппельплац. Поглядел вдаль: город весь обведен гирляндой фонарей, а в центре круга разноцветными огнями играет «елочка».

Ну, Ганава-канава, держись! Наступает твой последний час!

Наш лагерь в стороне от «елочки» и фонарей. Это значит, что ему не угрожает непосредственная опасность. Но рядом проходят автострада и железнодорожная магистраль, недалеко расположены аэродром и боевые склады, казармы и танкодром. Бомбы, адресованные этим объектам, могут вольно или невольно влететь в штрафлагерь.

Где-то совсем рядом взорвалась фугаска. Мощная воздушная волна, чуть не опрокинувшая меня на спину, вырвала из рук хольцодеяло, сорвала с головы берет и повязку. К счастью, они не успели далеко улететь. Не прошло и пяти секунд, как ребята со смехом передали мне по конвейеру все унесенные взрывной волной предметы.

В Ганау ад кромешный. Никогда еще город не испытывал такой страшной бомбежки, хотя во время предыдущих налетов он был разрушен почти на 100 процентов. Бомбы сыпались градом, лились дождем. Феерическое представление, в котором участвовало несколько сот летающих крепостей, длилось около 40 минут[970].

Когда канонада смолкла и страсти утихли, пошли гурьбой в обход по лагерю. Впрочем, достаточно было беглого взгляда, чтобы дать точную оценку результатов бомбежки. Все деревянные бараки разнесены в щепы. Каменный блок пробит насквозь вагонным колесом. При этом тяжело ранен Павло. Других жертв не было, если не говорить о мелких ранениях и контузиях.

Но самый главный результат обхода: на северной стороне взрывная волна повалила столбы с колючей проволокой и образовала открытый проход. И вот толпа пленяг широким потоком стала выливаться из штрафлагеря и растекаться по всему окружающему пространству. Одни отправились в лес, другие — в город Ганау, а третьи — на пикировочные операции в район разбомбленной товарной станции.

В лесу набрел на Зою, Раю, Тину, Нину и других друзей из госпиталя для военнопленных. Встреча была радостной, сердечной.

Недолго мы топтались по лесным тропам и полянам. Посовещались, поспорили и решили идти всем скопом в Ганау. Пришли и убедились, что поступили правильно. Города больше нет, он полностью уничтожен и лежит во прахе или, как говорят немцы, im Schutt und Asche gelescht[971].

Ганау сейчас выглядит хуже, чем Чуфут-Кале или Мангуп-Кале[972]. Там хоть есть глубокие борозды дорог, ведущие из крепости и в крепость. Здесь же вся территория города засыпана равномерным слоем мусора, обломков зданий. Совершенно невозможно определить, где тут проходила улица, а где стояли дома. Среди этой мертвой равнины редко можно заметить чудом уцелевшую колонну или часть обрушившейся стены. Словом, по милости американского бога войны (у них в этой роли подвизается авиация, а у нас артиллерия) город стал образцовым покойником. Да будет земля тебе пухом, моя разлюбезная Ганава-Канава, место моего злосчастного экзиля! Requiescat in pace![973]

Помню, кто-то из наших пленяг сказал однажды немцу, расхваливавшему прелести родного города: «Тоди твий штадт шен и гут, колы вин капут!»[974] Сколько правды, сколько подлинного эстетического чувства в этих словах. Не знаю, как другие, но я