Я вытаскиваю нож. Он посверкивает в лунном свете, указывая мне известный путь к избавлению внутри меня самого, который я мог бы избрать. Нет. Я сажусь на корточки у входа в пещеру, в том самом месте, где лунный свет сходится с тенью, и жду.

Паудль исчез из Стиккисхоульмюра той самой ночью, как и обещал.

Наутро Катрин отправилась рассказать об этом сельчанам, и я встретил ее выжидающим взглядом. Она угрюмо кивнула. Их замысел сработал: люди поверили, что преступник – этот чужак, который выследил Анну, зарезал ее и спрятал тело подо льдом.

Я видел, как побледневшая Роуса выслушивает Катрин и отворачивается.

Когда я спросил, что так встревожило ее, она отвечала:

– Это ненадолго. Даже те, кто не знает Паудля, рано или поздно усомнятся в его виновности. Он не был знаком с Анной – зачем ему убивать ее?

– Он ведет себя так, будто виновен, – сказал я. – И они знают, что люди совершают злодейства, когда оказываются во власти дьявола.

– Они глупцы, – отрезала Роуса и зашагала в хлев.

Пьетюр подошел ко мне.

– Она права, – тихо сказал он.

Я кивнул.

– Знаю. Но будем надеяться, что бегства Паудля окажется достаточно. Если Эйидля удалось обмануть, надежда у нас есть.

Но даже произнося эти слова, я понимал, что оба они правы. Эйидль не успокоится, покуда не уничтожит меня. А обвинив мою вторую жену в убийстве первой, он как раз сумеет достичь желанной цели.

Мы решили похоронить Анну на холме. Я рассчитывал, что нас будет четверо и я смогу предаться скорби о былом, не чувствуя на себе чужих оценивающих взглядов. Однако пришли все сельчане – даже те, кого ранило обвалившейся от снега крышей. Похороны тех несчастных, которые погибли под завалами, были назначены на ближайшее время.

Пьетюр сказал, что мы с ним вдвоем должны нести Анну к ее могиле, но от одной этой мысли меня замутило – наверное, потому, что мне вспомнилась та ночь, когда мы тащили ее окровавленное тело по льду. Я по-прежнему помнил, как ее холодная щека касалась моей, будто мы с ней слились в извращенных любовных объятиях.

И поэтому, когда Катрин возразила, что Анну должны нести женщины, я согласился. Мы с Пьетюром поднялись на холм и ждали там с остальными сельчанами.

– Будем надеяться, что на этом все кончится, – прошептал он.

Я натянуто улыбнулся ему в ответ и прочел в его необычайных глазах, похожих на глаза дикого ястреба, то же дурное предчувствие, которое терзало меня самого. У Пьетюра за поясом торчал нож, и у меня тоже.

Дождь перестал, тучи разошлись, и непривычный для поздней осени солнечный свет залил морскую гладь. Я смотрел, как падают на землю четко очерченные лучи, как будто с небес проливаются сияющие потоки.

Донесшиеся из толпы шепотки вырвали меня из задумчивости. Женщины несли Анну. Я не знал, что Катрин обернула тело в новый саван, и только теперь увидел, что Анна укутана в лучшее полотно, какое только нашлось в моем доме. Сперва меня окатило досадой при виде такой растраты. Но потом я вгляделся в лица женщин и с ужасом осознал, что должна была увидеть Катрин.

Зияющая рана, похожая на разверстый рот. Выпотрошенный живот. Растерзанная утроба. Теперь у Катрин было больше времени, чтобы осмотреть тело; горе ее притупилось, и она могла увидеть все, что не заметила в тот день, когда Анну вытащили из воды. Что сказала ей Роуса? Господи, хоть бы она выдумала что-нибудь или притворилась, что ничего не знает!

У обеих виднелись потеки слез на щеках. Я выругался. Роуса ей рассказала.

Я ощутил всепоглощающий стыд за все, что натворил. Взгляд Катрин обжег меня, и я отвел глаза. Наверняка она представляла, как Анна бродит по пустошам в одиночестве, изголодавшаяся и озябшая, и все потому, что я выдумал, будто она умерла.

Стоило Катрин сказать лишь слово, и вся тяжесть вины обрушилась бы на нас с Пьетюром. Все узнали бы, что мы лжецы и обманщики. А потом для Эйидля не составило бы никакого труда выставить нас убийцами и Анны, и ее ребенка.

Катрин стояла, сжав губы, и смотрела, как мы опускаем тело в могилу. Кулаки ее дрожали. Ладонь Пьетюра лежала на рукоятке ножа.

Когда Эйидль прочел над телом молитву, я выступил вперед и произнес прощальное благословение; все собравшиеся тихо вторили мне, когда это требовалось. Я старался дышать размеренно, чтобы голос не срывался. Я должен был это выдержать.

Не смотри на ее тело. Воцарилась тягучая тишина. Лица в восковом свете осунулись и походили на черепа. Всякая плоть – как трава[21]. Я закрыл глаза и прошептал: «Аминь». Катрин заплакала и стиснула зубы.

Тут Эйидль вышел вперед и вскинул руки.

– Настал мрачный день.

– Я уже сказал свое слово, Эйидль, и прибавить к нему нечего.

– И тем мрачнее он потому, что подозрение падает на живущих в доме bóndi.

– Уймись, Эйидль, – процедил я.

Тонкая улыбка, игравшая на его бескровных губах, лишала меня самообладания.

– Воистину это черный день. И мы будем пребывать во мраке, пока не свершим правосудие.

– И мы его свершим, как только найдем злодея, – отрезал я и бросил быстрый взгляд на Катрин.

Она стояла раскрыв рот, готовая заговорить.

– Он ведь сбежал. Чем не признание? Ты должен разыскать его, – сказал Эйидль.

– Как по мне, для обвинения этого недостаточно.

– Так ты не отправишься в погоню за негодяем?

– Я не стану преследовать его, не зная наверняка, что он виновен.

– Йоун! – вскрикнул Пьетюр. Но было уже слишком поздно.

– Так ты не веришь, что он виновен? – возликовал Эйидль.

– Я не знаю, – пробормотал я, моля Бога, чтобы Катрин промолчала. Лицо ее было сурово, в глазах блестели слезы, но она ничего не сказала.

Спасибо, подумал я.

Я начал спускаться по склону. Сельчане, взволнованно перешептываясь, двинулись следом.

– У мальчишки не было причин убивать ее! – выкрикнул Эйидль у меня за спиной.

Пьетюр тихонько выругался. Я знал, что он, как и я, прекрасно понимал, чего хочет Эйидль. Виновность Паудля нарушала его замыслы. Ему нужен был другой преступник, кто-нибудь из близких мне людей, кому сельчане не доверяют и у кого были причины убить Анну. Глаза его метались с Роусы на Пьетюра и обратно. Я напрягся. Пьетюр скрестил руки на груди и вздернул подбородок. Катрин уставилась на меня.

Роуса вцепилась в свою шерстяную юбку и прислонилась к Катрин. Увидев ее впервые, я счел ее слабой женщиной, но теперь-то я понимал, что за этими молчаливыми книксенами и скромно опущенными глазами скрывалась натура из кремня и стали.