— Даже так? — опять, как и пятнадцать лет назад, взъярился Шихин. — И он сам заговорил об этом?

— Весьма доброжелательно, как говорится, из самых лучших побуждений...

— Самое отвратительное пренебрежение — это доброжелательное! Любящее! Якобы! — почти в голос закричал Шихин. Нет, он не вспомнил случая, о котором заговорила Катя, но, представив адуевский прищур, его ягодицы, выпирающие из голубовато-клетчатого тесноватого костюма, его индюшачью величавость, взбесился.

— Ты поставил одну табуретку на другую, сверху водрузил мусорное ведро и сказал что-то в том духе, что, дескать, взбирайся, Ваня, там тебе будет удобнее. Он конечно, удивился. И тогда ты пояснил, что поскольку с высоты нормального человеческого роста он разговаривать не может, поскольку ему для этого возвышение требуется, то вот постамент, и надо поторопиться, пока он свободен, а то в этом саду собирается публика, которая без постаментов обходится с большим трудом, как и без унитаза...

— Ничего сказал, — раздумчиво проговорил Шихин... — И по смыслу, и по исполнению... Вполне.

— Да, но Адуев с тех пор не появлялся.

— Ну что ж, наверно, нашел постамент поприличнее... Боюсь, однако, что он поторопился...

— Почему?

— По моему разумению, скоро освободится много постаментов, выбрал бы... И бронзовые поступят, и гранитные, в окружении роз, фонтанов из полированного камня... И на фоне гор, равнин, на фоне заводских труб... У нас постаменты живут дольше своих хозяев, они становятся чем-то вроде общежитий. Их занимают, заранее зная, что это временно... Один Иосиф Виссарионыч освободил столько постаментов...

— Думаешь, их снова заселят?

— А почему бы и нет? Вон императорский лет сорок пустовал, пока Михаил Васильевич не взобрался и не замер в позе ученого и провидца. Но это, слава Богу, надолго.

— А знаешь, папаня, ты стал гораздо сдержаннее. Иногда тебе удается выглядеть даже воспитанным. Но сказать, что о людях ты стал думать лучше...

— Ты полагаешь, что думать о ближних с любовью и восторгом, несмотря ни на что, — это хорошо? — хмуро спросил Шихин.

— Ой, папаня! Какой же ты наивный! Даже не представляю, как тебе удалось выкарабкаться!

— Думаешь, удалось?

— Оглянись. Разве нет?

— Пожалуй, — согласился Шихин, который будет жить через пятнадцать лет. Шихин, который в данный момент мается на Подушкинском шоссе, никогда бы не ответил словом «пожалуй». До этого нужно дорасти, нужно кое-что иметь за душой, чтобы ответить так неопределенно и с достоинством, вроде и согласился, но оставил при себе свои сомнения, оговорил право возразить.

А словцо это он произнес, прогуливаясь с Катей по суматошному вестибюлю Центрального дома литераторов, в ожидании открытия выставки Юрия Ивановича Рогозина, той самой, которую сам и организовал, воспользовавшись своим влиянием. Собственно, влияние было довольно скромным, но для выставки его хватило. Лысоватый Шихин с шалым взглядом, в сером костюме, при красном галстуке, и Катя в джинсах, купленных в гамбургском универмаге, и свитере, привезенном с острова Кипр, обращали на себя внимание непосредственностью общения, а также заметной разницей в возрасте, хотя в Доме литераторов разницей в возрасте между мужчиной и женщиной никого не удивишь.

Такие вот разговоры иногда случались у Шихина со старшей дочерью, и он всегда относился к ним с опаской, не зная, какой еще случай припомнит Катя. Вдруг из прошлого выплывет нечто такое, о чем он из чувства самосохранения забыл навсегда, а вспомнив, содрогнется от стыда и раскаяния. И Шихин, взглядывая на Катю искоса, тут же прятал глаза, чтоб не заметила она его боязни.

И подумал Шихин, бродя по осенней Гриве, — сколько бездумных слов произносим, сколько гримас производим своими лицами, не придавая этой неустанной деятельности никакого значения, полагая по самовлюбленности, что все понимают нас и прощают наши нелепости. А слова-то, оказывается, кого-то тешат, кого-то убеждают в собственном превосходстве, кого-то смертельно оскорбляют. И мы, кружа по жизни, оставляем за спиной не восторженный шепот, оставляем завистников, недоброжелателей, уязвленных нашими беззаботностью и великодушием. Мы можем оглянуться на шелест упавшего листа, улыбнуться собственным мыслям, махнуть рукой незнакомой девушке, можем под хорошее настроение подмигнуть, сморщить нос, показать язык, и часто нам отвечают тем же. Не потому что мы столь уж неотразимы, нет, просто эти гримасы никого ни к чему не обязывают.

К большому сожалению.

Да, в определенном возрасте мы добиваемся независимости суждений, мы не скованы робостью и нищенством, знаем, на что способны и чего хотим, и, глядя на ту же девушку, знаем, на что способна и чего хочет она...

И это наше знание бывает очень печальным.

* * *

Аристарх как-то всерьез заверял Автора, что видит в некоторых местах торчащие из земли световые столбы — будто в траве замаскирован мощный прожектор, который бьет вертикально вверх, прямо в небесное пространство. Причем видны они не только ночью, но и днем. Столбы эти отличаются по цвету — есть желтовато-золотистые, есть розовые, лиловые, голубоватые. Что значит их цвет, Аристарх не сказал, и сколько Автор ни допытывался, лишь отмалчивался да отшучивался.

— В таких местах всегда что-то происходит, — вымученно произнес Аристарх, видимо, уже этим нарушив какой-то запрет.

— Печальное? Радостное?

— Трудно сказать, — Аристарх, кажется, и сам впервые задумался над этим, — Происходят события... которые отражаются на судьбах людей.

— То есть меняют судьбы?

— Мм... Не обязательно. Вроде бы судьба не изменилась, она как шла, так и идет, совпадая с направлением Млечного Пути или поперек...

— А это имеет значение — вдоль или поперек?

— Вдоль, конечно, идти легче, жизнь складывается беззаботнее.

— Счастливее? — подсказал я.

— Не обязательно. Человек может быть сытым, одетым и обутым... И в то же время несчастным. И наоборот.

— Что же тогда, по-твоему, счастье? В чем оно заключается? Или скажем иначе — из чего оно состоит?

— Счастье... — раздумчиво повторил Аристарх. — Счастье заключается в том, чтобы жить своей жизнью.

— И все? — удивился я простоте ответа.

— О! — рассмеялся Аристарх невесело. — Это не так уж мало. Уйма людей даже не знает, что это такое — жить своей жизнью. Почти все играют в жизни не те роли, для которых родились, не на тех подмостках... И только очень немногим удается найти свое место. Люди заблуждаются, полагая, что чем большую роль они возьмут, тем будут счастливее. Дерутся за посты, должности... И кое-чего, конечно, добиваются... Но все дальше уходят от самих себя, от своей жизни...

— А ты счастлив? — спросил я довольно бесцеремонно.

— Я? Нет... До конца тысячелетия мне определено быть милиционером... Не думаю, что я создан для этой роли. Я могу быть на хорошем счету у начальства, поскольку у меня стопроцентная раскрываемость, но счастье, — Аристарх усмехнулся. — Это что-то другое. Знаешь, на моем участке вообще прекратились преступления. Недоумки стали утверждать, что мне достался такой участок. Меня перебросили на другой, самый сложный.