В этом общем вопросе заключен еще один: необходимо принимать во внимание то, каким образом основательно устоявшиеся пространственные и временны́е практики и «дискурсы» оказываются «выходящими из употребления» и «отработанными» в процессе социального действия. Каким образом, например, сеть пространственных практик или типология социального времени приобретает классовое, гендерное или иное социальное содержание в конкретной исторической ситуации? Для достижения и воспроизводства тех или иных вариантов распределения социальной власти (между классами, между мужчинами и женщинами и т. д.) определенно используются принципы здравого смысла, которые устанавливают «свое время и пространство для всего». Данный вопрос, однако, не является независимым от первого. Неудачные схватки за обладание властью (предпринимаемые женщинами, рабочими, колонизированными народами, этническими меньшинствами, иммигрантами и т. д.) в рамках установленного набора правил порождают бóльшую часть социальной энергии, направленной на изменение этих правил. Одним словом, сдвиги в объективных качествах пространства и времени часто могут осуществляться посредством социальной борьбы.

Именно в этом контексте стоит бросить беглый взгляд (основанный главным образом на материалах моих предшествующих книг: [Harvey, 1985a, ch. 2; 1985b, ch. 1]) на отношения между деньгами, пространством и временем как пересекающимися источниками социальной власти. Начнем с самой простой взаимосвязи. Деньги определяют стоимость (value), но если мы зададимся вопросом, чтó изначально ее конституирует, то окажется невозможным определять ее без какого-либо упоминания о том, каким образом распределяется время общественного труда. «Всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени», – утверждал Маркс [Marx, 1973, р. 173; Маркс, 1969, с. 117]. Верно и обратное: хотя деньги воплощают собой время общественного труда, становление денежной формы конструировало смысл времени важными и своеобразными способами. Например, Жак Ле Гофф [Le Goff, 1980; Ле Гофф, 2002] указывает, что расширение сферы денежного обращения и пространственная организация сетей торговли в период раннего Средневековья заставляли купца выстраивать «более точное и предсказуемое измерение времени для упорядоченного ведения дел». Однако отметим, что в этой аргументации подразумевается и пространство. Средневековый купец открывал фундаментальную идею «цены времени» только в ходе освоения пространства. Поскольку торговля и обмен подразумевают перемещение в пространстве, именно время, занимаемое этим перемещением, обучало купца привязке цен, и следовательно, самой денежной формы, к рабочему времени (ср.: [Landes, 1983, р. 72]).

Из этого следуют два общих вывода. Первый: последовательная монетизация отношений в социальной жизни трансформирует качества времени и пространства. Определение «всему свое время и место» неизбежно изменяет и утверждает новую концептуальную рамку для распространения новых видов социальных отношений. Например, средневековый купец, создавая более точное измерение времени «для упорядоченного ведения дел», способствовал «фундаментальному изменению в измерении времени, которое в действительности было изменением самого времени». Отделенные от «природных» ритмов сельской жизни и не отягощенные религиозными смыслами, купцы и мастера, чьими символами стали часы и звон колоколов, призывающий работников к труду, а торговцев – на рынок, создавали новую «хронологическую сеть», в которую угодила повседневная жизнь. Это новое определение времени не осталось бесспорным для религиозной власти, а равно и для рабочих, которых призывали принять новые правила временнóй дисциплины. «Эти возникающие ментальные структуры и их материальное выражение, – заключает Ле Гофф, – были глубоко встроены в механизмы классовой борьбы». По иронии, исследования календаря и измерения времени, которые пропагандировались монашескими орденами, чтобы внедрять религиозную дисциплину, были присвоены нарождающейся буржуазией в качестве средства организации и дисциплины для населения средневековых городов в рамках новой и совершенно светской трудовой дисциплины. «Одинаковые промежутки времени» в большом городе, отмечает Ландес, «провозгласили победу нового культурного и экономического порядка» [Landes, 1983, р. 7].

С тем же успехом картографирование территорий распахнуло возможности для рассмотрения пространства как открытого для присвоения в частных целях. К тому же картографирование оказалось далеко не нейтральным в идеологическом отношении. Например, Ричард Хелджерсон утверждает, что собрание карт британских графств Кристофера Сакстона, опубликованное в 1579 году, не только позволило англичанам впервые осуществить «подлинный визуальный и концептуальный охват земель их королевства», но и усилило ощущение роли индивидуальных и локальных сил в структуре преданности нации, и все это «благодаря идентичности, основанной на династической лояльности» [Helgerson, 1986]. Но поскольку династические власти рассматривали торговлю как источник денежного могущества, необходимого им для реализации своих политических и военных целей (а равно и для удовлетворения своей страсти к потреблению), постольку им приходилось инициировать рациональную репрезентацию пространства и времени, укреплявшую мощь того класса (купцов), который в конечном счете их сместит. Конечно, в долгосрочной перспективе у государственной власти было мало выбора. Издержки пренебрежения картографией – как военные, так и торговые и коммерческие, – были столь громадны, что стимул к составлению точных карт перевешивал любые прочие оговорки. Как отмечает Ландес, в международной борьбе за доступ к богатствам Индии «карты были звонкой монетой, и тайные агенты соперничающих держав платили золотом за хорошие копии хранившихся в строгом секрете португальских падронов» [Landes, 1983, р. 110].

Вторым, причем в некоторых отношениях более сложным последствием было то, что изменения качеств пространства и времени могут проистекать из преследования финансовых целей. Если деньги не имеют смысла вне зависимости от времени и пространства, то в таком случае всегда возможно гнаться за прибылью (или другими формами преимущества), изменяя способы использования и определения пространства и времени. Данный тезис можно наиболее убедительно рассмотреть в контексте стремления к прибыли, имеющего место в рамках стандартной формы обращения капитала. Обмен материальными товарами подразумевает смену локации и пространственное перемещение. Любая сложная система производства предполагает пространственную организацию (даже если речь идет о торговом зале или конторе). Преодоление этих пространственных барьеров требует времени и денег. Поэтому эффективность пространственной организации и пространственных перемещений является важной проблемой для любого капиталиста. Время, необходимое для производства, в совокупности со временем обращения в обмене составляют понятие «времени оборачиваемости капитала», которое также является исключительно важной величиной. Чем быстрее может быть возвращен запущенный в оборот капитал, тем больше будет прибыль. Понятия «эффективной пространственной организации» и «общественно необходимого времени оборачиваемости капитала» являются принципиальными нормативами, по которым оценивается стремление к прибыли – и оба они подвержены изменению.

Прежде всего, примем во внимание время оборачиваемости капитала. Каждому отдельному капиталисту присуще общее желание ускорять время оборачиваемости в сравнении со среднестатистическим и тем самым продвигать общественный тренд к более быстрому среднему времени оборачиваемости. Именно по этой причине капитализм, как мы увидим, характеризовался постоянными усилиями по сокращению времени оборачиваемости, что ускоряло социальные процессы, одновременно уменьшая временны́е горизонты осмысленного принятия решений. Однако на пути этой тенденции стоит большое количество барьеров – в виде негибкости производственных и трудовых навыков, требующих модернизации капитальных фондов, рыночных помех, отложенного потребления, узких мест денежного обращения и т. п. Технические и организационные инновации, направленные на преодоление этих барьеров, – это целая отдельная история, которая включает все что угодно: от конвейерного производства (автомобилей или бройлерных кур) и ускорения физических процессов (ферментации, генной инженерии) до запланированного устаревания в сфере потребления (мобилизация моды и рекламы для ускорения изменений), кредитной системы, электронного банкинга и т. д. Именно в этом контексте приспособляемость и гибкость трудящихся становятся принципиальными для капиталистического развития. Вместо приобретения некоего навыка на всю жизнь рабочие теперь могут рассматривать по меньшей мере один, а то и несколько из многочисленных способов деквалификации или переквалификации в течение жизни. Именно ускоренная деструкция и реконструкция навыков рабочих были, как показано в части II, принципиальной особенностью перехода от фордистских к гибким способам накопления.