До появления железной дороги и телеграфа силы капитала и труда принципиально не отличались в части их способности распоряжаться пространством. Буржуазия явно боялась революционной угрозы с этой стороны. Например, когда луддиты принялись ломать машины в ходе многих не связанных между собой инцидентов, или когда в 1830 году сельскохозяйственные работники одновременно взялись за поджоги стогов и другие формы протеста во многих разных местностях Англии, буржуазия исключительно охотно приняла представление о том, что по стране неуловимо шествовали такие мистические фигуры, как Нед Лудд или капитан Свинг[75], раздувая недовольство и революционные настроения везде, где они появлялись. Но вскоре буржуазия научилась применять свои превосходные торговые связи и возможности распоряжаться пространством в качестве способов установления социального контроля. Например, в 1848 году французская буржуазия использовала свои коммерческие связи для мобилизации ополчения petit bourgeois[76] из французской глубинки, чтобы сокрушить революцию в Париже (эта же тактика будет воспроизведена с еще более устрашающим эффектом при разгроме Парижской коммуны). Выборочный контроль над скоростными средствами коммуникации был с большим преимуществом использован в Великобритании 1840-х годов для противостояния чартистскому движению, а во Франции – для подавления недовольства рабочего класса после государственного переворота 1851 года. «Величайшая слава Наполеона III, – писал Бодлер, – будет состоять в доказательстве того, что всякий сможет управлять великой нацией, как только получит контроль над телеграфом и национальной прессой».

Со своей стороны, движение рабочего класса накапливало аналогичные прозрения. Первый Интернационал не только стремился объединить общим делом рабочих из многих разных мест и отраслей промышленности, трудившихся в условиях совершенно разных социальных отношений. В 1860-е годы Интернационал также начал перебрасывать средства и материальную помощь от одного пространства классовой борьбы к другому. Если буржуазия могла распоряжаться пространством в собственных классовых целях, то и рабочее движение могло делать то же самое. А поскольку Первый Интернационал возник для того, чтобы овладеть настоящей властью, у буржуазии были все основания бояться его (и это действительно происходило) точно так же, как она боялась таинственных блужданий Капитана Свинга за несколько десятилетий до этого. Способность связывать рабочих единым действием в пространстве всегда была важным фактором в классовой борьбе. И хотя Маркс, похоже, в определенной степени верил, что скопление рабочих на фабриках и в больших промышленно-капиталистических городах само по себе обеспечит достаточную базу геополитической силы для классового действия, общим направлением геополитики Первого Интернационала было расширение этой базы как можно более систематическим образом.

Отсутствие готовности к специфическим географическим ограничениям действительно редкость для классового действия. Например, во время продолжительной забастовки горняков в Великобритании в 1984 году так называемые «летучие пикеты», быстро перемещавшиеся от одной шахты к другой, стали серьезной проблемой для государственных властей, которым в ответ пришлось разработать такую же мобильную тактику. Законодательство, ставившее вне закона акции в обрабатывающей промышленности и «летучие пикеты», преследовало целью противодействие власти рабочих над пространством и ослабление потенциала для связного классового действия путем привязки его к конкретному месту.

Однако еще разгром Парижской коммуны и железнодорожная стачка 1877 года в США продемонстрировали, что контроль над пространством, как правило, принадлежит буржуазии. Тем не менее рабочее движение (пусть и при слабой реальной организации) упорно придерживалось интернационалистских взглядов до самого кануна Первой мировой войны, когда Второй Интернационал фактически раскололся по вопросу о лояльности нации (пространству) или классовым (историческим) интересам. Победа первого направления не только привела к тому, что рабочие сражались по обе стороны того противостояния, которое большинством признается войной между капиталистами, но и стала началом той фазы в истории рабочего движения, когда интересы пролетариата вне зависимости от риторики всегда приходили к угодливому обслуживанию национальных интересов.

В действительности движения рабочего класса в целом более успешны в организации и доминировании на определенном месте, чем в распоряжении пространством. Различные революции, начинавшиеся в Париже в XIX веке, терпели неудачу из-за неспособности консолидировать национальную власть посредством пространственной стратегии, которая распоряжалась бы национальным пространством. Этот тезис иллюстрируют и такие движения, как всеобщая стачка в Сиэтле в 1918 году (когда рабочие фактически удерживали контроль над городом на протяжении недели) или восстание в Санкт-Петербурге в 1905 году, а также долгая детальная история муниципального социализма и организации сообществ вокруг забастовочной деятельности (например, в ходе забастовки во Флинте 1933 года[77]), вплоть до городских восстаний 1960-х годов в США. Однако одновременность революционных всплесков в разных местах, как это было в 1848 или в 1968 году, вселяет страх в любой правящий класс именно потому, что под угрозой оказывается его исключительный контроль над пространством. Именно в таких условиях международный капитализм напоминает об угрозе международного заговора, глубоко оскорбительного для национальных интересов, и часто привлекает силы этих интересов для сохранения своей способности распоряжаться пространством.

Еще более интересен политический ответ на эту латентную мощь революционной и рабочей мобилизации в конкретном месте. Одна из принципиальных задач капиталистического государства заключается в локализации власти в контролируемых буржуазией пространствах и в принижении тех пространств, которые с большей вероятностью могут попасть под контроль оппозиционных движений. Именно этот принцип вел французское государство к отрицанию права Парижа на самоуправление вплоть до того момента, пока полное обуржуазивание города не позволило ему превратиться в вотчину правой политики Жака Ширака. Та же самая стратегия стояла за предпринятым Маргарет Тэтчер роспуском столичных структур самоуправления, таких как Совет Большого Лондона, который в 1981–1985 годах контролировали левые марксисты. Этот же принцип воплощался в медленной эрозии муниципальной и городской власти в США в «эру прогрессивизма»[78], когда муниципальный социализм казался вполне реальным – тем самым федерализация государственной власти становилась более приемлемой для крупных капиталистов. Именно в таком контексте классовая борьба берет на себя глобальную роль. Анри Лефевр формулирует это следующим образом: