Сигналы, связанные с призывом (рекрутингом), были единственными сигналами в СКЖ проточеловека, которые обладали перемещаемостью, и в самом начале они были связаны с тем, что случилось или вот-вот случится. Сигнал, которому вы дали бы обобщенное имя «мамонт» мог быть понят как «мы только что нашли мертвого мамонта и хотим, чтобы вы пришли помочь нам его разделать». Но именно потому, что сигнал — пантомима внешнего вида животного или его движений, голосовая имитация шума, который оно производит, или что-то еще — скорее привлекал внимание к сущности мамонта, нежели просто указывал на облик конкретного животного, стало возможным использовать этот сигнал и в других ситуациях, связанных с мамонтами.

Здесь нет другого выхода, кроме как рассказывать правдоподобные истории. Проходя вдоль высохшего ручья, в котором еще осталась влажная грязь скупой плод редких дождей, два индивида, молодой и старый, видят цепочку глубоких следов. Старый указывает на нее и воспроизводит сигнал «мамонт».

Группа детей, чуть постарше малышей, занята игрой. Один или двое из них уже достаточно взрослые, чтобы ходить в экспедиции за мясом крупных животных (Сколько же им должно быть лет? Я думаю, нужны были все свободные руки, так что как только ты мог бегать достаточно быстро и кидать достаточно далеко, ты в них участвовал). Старшие пантомимой показывают экспедицию, украшая свои сигналы «мамонт» хвастливыми жестами и звуками. Младшие слушают и подражают: в их все еще пластичном мозге звуки перетекают в образы и обратно.

Группа нашла кучу огромных обглоданных костей. Этого мамонта они прозевали. Переворачивая кости в поисках остатков мяса, оставленных другими падальщиками, некоторые из них издают полный разочарования звук «мамонт».

Постепенно звуки отделялись от ситуации, которая их породила. Стоит поместить какую-то вещь в разные контексты, как ее конкретные детали начнут бледнеть: появление произвольного символа становится все ближе.

В то же время в мозге формируется репрезентация звука «мамонт». Чем она отличается от репрезентаций всех других сигналов СКЖ? На первый взгляд, ничем — кроме того, что она выучивается и передается из поколения в поколение. В тот момент это не влечет никаких последствий. Если есть другие сигналы, которые используются вместе с ним, например, «Поспеши!» или «Приди!», они сопутствуют ему только в сценарии призыва или когда разыгрывается пантомима с этим сценарием (Это могло быть ритуальным действием, как у детей, так и у взрослых, но мы не знаем, когда возникли ритуалы.) Как бы то ни было, по мере того, как тесная связь между сигналами и ситуациями начинает разрушаться, сигналы становятся все более похожими на слова и все больше способными к комбинированию, что является принципиальным даже для протоязыка.

Но нам необходимо не упускать из виду тот факт, что мы имеем дело вовсе не с таким видом, который пассивно сидит и ждет счастливой случайности или мутации, чтобы она повела его за собой. Мы имеем дело с видом, активно добивавшимся своей ниши падальщиков высокого уровня, а этот процесс, в свою очередь, вылился в развитие протоязыка.

Создание ниши ведет за собой язык

Подумайте об этом. Существует вид, развивающий новую нишу. Среди других видов он один может держать других падальщиков на расстоянии от мертвой мегафауны достаточно долго для того, чтобы добраться до туши и уйти с лучшими кусками. У этого вида самый большой мозг из существующих, и туши животных составляют его богатейший источник пропитания. Так что этот вид продолжит, тысячелетие за тысячелетием, смотреть на небеса в поиске кружащих стервятников или просто прибирая к рукам те туши, на которые ему повезет набрести. Ого! Взгляните на это! Почему-то мне кажется, что это большущий дохлый гиппопотам!

Я так не думаю.

Я думаю, что не потребовалось много времени, чтобы какой-ни-будь erectus, соображающий получше большинства своих сородичей, не придумал более активный подход к делу. В конце концов, огромные травоядные, где бы они ни бродили, оставляли весьма заметные следы: кучи помета, примятую траву, выдранную растительность, отпечатки ног у ручьев и рек. Некоторые из них могли иметь постоянные пути миграции. Было бы логичным не ждать, пока отыщется туша, но проследить, куда идет стадо, заранее вычислить больных или раненых, и быть рядом, когда кто-то будет при смерти, и, вероятно, приняться за работу еще до его кончины, как только животное потеряет способность защитить себя.

Нам известно, и это один из наиболее точно установленных фактов археологии, что в период между 2 и 1,6 миллионами лет назад было время, когда совпали три вещи:

• появление ашельского каменного рубила

• появление отпечатков зубов, перекрывающих следы надрезов

• переход от добычи мяса неподалеку от убежища (что связано с интенсивной эксплуатацией сравнительно небольшой территории) к поиску пищи на широкой территории (необходимо вести поиски на гораздо больших площадях).

Ручное рубило было многофункциональным инструментом мясника, которое использовалось, чтобы прорубиться через кости и сухожилия, когда шкура уже разрезана отщепами. Также оно служило метательным орудием, помогавшим прогнать других падальщиков.

Следы разреза, перекрывающиеся следами зубов, являются бесспорным свидетельством падальщиков высшего уровня — неопровержимое доказательство того, что предкам человека удавалось быстро достичь цели большинством. Переход к охоте на обширной территории мог стать возможным лишь при смене ресурсов: мясо заняло место костного мозга. Хотя, скорее всего, на месте преступления наших предков, разделывающих туши, застать никогда не удастся, все улики указывают именно на это.

Для вида, который стал зависеть от добычи больших туш, было все важнее тщательно читать все знаки, оставленные мегафауной, определять ее разновидность и примерный возраст, численность группы, признаки того, что животное может быть ранено или больно. Наверняка постоянно велись споры по поводу того, как стоит понимать те или иные знаки. Каков их возраст? Сколько животных в группе, которая их оставила? Стоит идти за группой А, небольшой, но где есть больное животное, или за группой В, гораздо многочисленнее, но где все пока здоровы?

Когда делался выбор в пользу потенциальной жертвы, споры только усиливались.

Подгруппы, которые приходилось звать на помощь, имели свои собственные программы действий. Они тоже могли выслеживать больное животное. Задача убедить подгруппу бросить то, чем она занимается, чтобы прийти к вам на помощь, становилась лишь сложнее, а не проще. Насколько ваше животное ближе к смерти, чем их животное?

Еще была конкуренция. Были вокруг другие падальщики? Если были, то сколько? И еще, пожалуй, более важный вопрос: к какому виду они принадлежали? Здесь снова иконические сигналы проделали долгий путь, но раз они были иконическими, а не указательными — не подразумевали демонстрации конкретного примера чего-либо, их было проще превратить в символы, и они использовались во все более разнообразном контексте. Если вы можете назвать больших хищников и указать на знаки, которые они оставляют, вы можете дать своим детям такой урок, который в будущем спасет их жизнь.