И все же через каких-нибудь пять минут после того, как прекратилась стрельба на КНП, Женька Соколкин тронулся в путь. Прежде всего ему следовало вернуться назад, к кромке воды, – то есть спуститься со скалы, на которую он совсем недавно вскарабкался. Лезть наверх было тяжело; спускаться, как всегда, оказалось впятеро труднее. По ходу этого дела Женька здорово напоминал себе рыжего пансионатского кота по кличке Чубайс, который однажды взгромоздился на верхушку самой высокой на территории березы и целые сутки, пока не вызвали спасателей, орал оттуда дурным голосом, возвещая всему свету, что не может самостоятельно слезть. Просохшая карта лежала за пазухой, покалывая кожу уголками, ржавый японский штык тихонько позвякивал, задевая камни. Внизу, у подножия скалы, ярким оранжевым пятнышком виднелась Женькина куртка. Куртка была хорошая, новая, купленная всего месяц назад за совершенно немыслимую, по представлениям сына уборщицы, сумму. Женьке она очень нравилась, но у него хватило ума сообразить, что в данной ситуации щегольство, мягко говоря, неуместно: не заметить на фоне черных скал это ярко-оранжевое пятно мог бы только слепой. Выбирая между любимой курткой и собственной жизнью, Женька выбрал жизнь, и теперь куртка лежала втиснутая в щель между двумя камнями, дожидаясь шторма, который унесет ее в открытое море и, очень может статься, со временем выбросит на берег одного из ближних островов, на радость какому-нибудь местному бичу.

Очутившись наконец внизу, по колено в воде, Женька даже не посмотрел в сторону куртки – не потому, что боялся не устоять перед соблазном, а просто забыл о ней перед лицом куда более серьезных и насущных проблем. До стоящего на якоре траулера было метров сто. В том, что проплывет это расстояние, он не сомневался. Но вот что дальше? Вскарабкаться на борт, поднять якорь, запустить судовую машину… Ха! Мечтать не вредно, ребята. А вот попытка осуществить некоторые мечты может-таки нанести организму существенный, вплоть до летального исхода, вред.

Почувствовав, что его решимость тает, как положенная на горячий камешек на солнцепеке черноморская медуза, Женька Соколкин разом выбросил из головы все до единой мысли, присел (прости, карта; высохла один раз – высохнешь и второй, тем более что вариантов нет), лег на пузо и, стараясь не плюхать и не бултыхать, поплыл к кораблю.

5

Веревочный трап был спущен с правого борта. Это было весьма удобно во всех отношениях: во-первых, Женька очень сомневался, что сумел бы вскарабкаться на борт без него, а во-вторых, окажись трап на противоположной стороне судна, подниматься по нему пришлось бы на глазах тех двоих, что отдыхали в палатке.

Уцепившись за горячую от солнца деревянную ступеньку, Женька подтянулся и нащупал ногой опору. Вода с радостным журчанием потекла с его одежды обратно в море – в родную, так сказать, стихию. Соколкин испуганно распластался по трапу; вода заструилась по просмоленным пеньковым веревкам, журчание стало тише, а потом и вовсе смолкло. Убедившись, что этот шум не привлек ничьего нежелательного внимания, Женька начал осторожно подниматься по трапу. Очутившись наверху, он высунул голову над краем фальшборта, почти уверенный, что увидит прямо перед собой вахтенного матроса – с сигаретой в зубах, с автоматом под мышкой и с пьяной ухмылкой на физиономии: ку-ку, приятель, я тебя нашел! Твоя очередь водить, а лучше поди-ка ты, дружище, покорми рыбок…

Разумеется, никто не поджидал его, чтобы после короткой напутственной речи пустить в расход. Женька перевалился через фальшборт и, оставляя на горячем железе палубы мокрые следы, перебежал к надстройке.

Женька никогда прежде не бывал на настоящих, рабочих морских судах, но первое впечатление подсказывало, что потерял он немного. Все тут было железное, грубое, сугубо утилитарное, с неаккуратными сварными швами, покрытое толстенными напластованиями масляной краски, из-под которой тут и там неопрятными потеками и пятнами проступала вездесущая ржавчина. Пригибаясь всякий раз, когда на пути оказывался иллюминатор, Женька Соколкин обогнул палубную надстройку со стороны кормы. Здесь ему пришлось опуститься на четвереньки, чтобы не заметили с берега, и продолжить путь в этом унизительном и не самом удобном положении.

Прямо около двери, что вела во внутренние помещения судна, очень кстати обнаружился пожарный щит. Привстав, Женька посмотрел на берег. Полог палатки был опущен, рядом никого не было. Это вовсе не означало, что его так уж прямо и не увидят, но выбирать не приходилось. Стараясь не шуметь, Соколкин встал почти во весь рост, снял с крюков багор и заложил им дверную ручку. Надежность этого запора вызывала у него некоторые сомнения, но выбирать по-прежнему было не из чего.

Совершив эту несложную операцию, он быстро присел, чтобы перевести дух. Сердце бешено колотилось о ребра; оно бухало так, что Женька всерьез опасался, как бы его не услышал вахтенный матрос. Он своими глазами видел, что, уходя в каюту, морячок был основательно на взводе и имел при себе еще почти полбутылки водки, чтобы продолжить банкет. Но где гарантия, что он спит? Это только в кино человек, выпив пару-тройку рюмок, валится лицом в салат и дрыхнет так, что из пушки не разбудишь. Нормальные, живые русские мужики, как не однажды убеждался Женька, даже после двух бутылок паленой водки ведут себя иначе. Разум их, конечно, спит, но вот тело… О, тело в это время продолжает двигаться, действовать, и притом так активно, что, протрезвев, человек искренне изумляется: кто, я?.. Вся эта горестная картина разрушений – это что, моих рук дело?! Да бросьте, я на такое просто неспособен…

Впрочем, матрос, спал он или нет, пока что никак себя не проявлял. Это было очень кстати, потому что Женька, сколько ни ломал голову, так и не придумал, что, собственно, станет делать с этим рослым, да вдобавок еще и вооруженным, мужиком, если тот вдруг неожиданно выйдет из-за угла. Пырнуть его штыком? Крикнуть: «Мама!» – и сигануть через фальшборт? Первое представлялось наиболее правильным, но вряд ли осуществимым; второе – вполне и даже с легкостью осуществимым, но абсолютно бесполезным, а значит, неприемлемым. Да, тяжела ты, шапка Мономаха, она же самостоятельная жизнь…

От души надеясь, что хотя бы временно нейтрализовал предмет своих тревожных раздумий, Женька на корточках подобрался к якорной лебедке. Данный механизм он видел впервые в жизни, но был от природы сметлив, имел некоторую склонность к технике и без особых усилий сообразил, что тут к чему. Да здесь и соображать-то особенно было нечего: рукоятка, к чему ее ни присобачь, предназначена для того, чтобы ее вертели. А если она не вертится, значит, одно из двух: либо ты сызмала употреблял в пищу мало каши, либо она, рукоятка, чем-то застопорена. И… ну-ка, ну-ка… да, так и есть. Вот он, стопор. Долой его! А теперь – навались!

Женька навалился и понял, что одним лишь стопором проблема не исчерпывается: недостаток содержащихся в пресловутой каше питательных веществ давал-таки о себе знать.

– Да ну на фиг! – сердито пробормотал Женька Соколкин, потверже уперся резиновыми подошвами кроссовок в нагретое солнцем железо палубы и налег на рукоятку всем своим весом.

В течение нескольких секунд ему казалось, что внутри у него вот-вот что-нибудь лопнет – надо полагать то, что не особо сведущие по части анатомии и физиологии предки именовали «становой жилой». Что это за жила и где она расположена, Женька не представлял, но в эти секунды почувствовал, что она у него есть и что порвать ее, увы, не так уж сложно – надо только еще чуть-чуть поднатужиться. Он поднатужился, услышал отчетливый щелчок и испугался, но это была не становая жила, это нехотя провернулись черные от графитовой смазки зубчатые шестерни лебедки. За первым щелчком последовал второй; дело пошло легче, отдельные щелчки слились в ровный треск, якорная цепь с глухим рокотом и лязгом поползла через клюз, наматываясь на барабан. Подняв якорь до упора, Женька застопорил лебедку.