Ишмаэль действовал. Монторси стало страшно.

Омбони он ничего не сказал. Ничего об Арле, о Болдрини, о ребенке с Джуриати, о фотографии с Маттеи из «Коррьере». Ничего. Однако принялся искать. Он искал копию досье Фольезе об Ишмаэле и американцах, отправленного в «Джорно» Маттеи. Он шарил в ящиках (неглаженые рубашки, которые при этом пахли крахмалом и нафталином). Переворошил книги. И в кухне он тоже искал, едва ли не между столовыми приборами, и в банках. Он искал досье или фотографию — фотографию Маттеи на Джуриати, в том самом месте, где был найден труп ребенка. Омбони наблюдал за ним украдкой, не понимая этой желчной тщательности в обыске. Он ограничился тем, что оглядел все округ. Монторси искал в ванной. Увидел транквилизаторы, еще даже не открытые — и уже просроченные. В гостиной Омбони изучал фотографию жены Фельезе и чесал в затылке.

— Нужно будет сообщить ей. Этого еще никто не сделал.

Монторси кивнул. Снова порылся в книгах. Снова открыл комод в спальне. Искал во внутренних карманах пиджака. Там был смешной галстук ржавого цвета. Попробовал также обнаружить что-нибудь под кроватью, между сеткой и матрасом, — а Омбони стоял на пороге, все более озадаченный этим яростным рвением.

Потом он сказал:

— Зайдем в редакцию. Проверим в «Коррьере». Может, что-нибудь на его письменном столе…

Монторси теперь приподнимал пишущую машинку со стола, исследовал дно, откидывал зеленое сукно, скрывающее его поверхность. Он посмотрел на Омбони. Кивнул.

Дверь закрывал Омбони. Но на середине пути между этажом под квартирой Фольезе и следующим Монторси остановился. Попросил у Омбони ключи: «Минутку, я скоро приду», быстро поднялся, отпер дверь, прошел прямо через темноту к столу, к печатной машинке, пощупал валики под чехлом, отвинтил их и взял ленту. Прикрутил внахлест две катушки из черного металла, все еще блестевшего в темноте. Сунул ленту в карман. Вышел. Омбони стоял на лестничной площадке с озадаченным видом. Монторси покачал головой, снова закрыл дверь, сказав:

— Ничего… Ничего… Последнее любопытство…

Омбони нахмурил брови, и они спустились.

В «Коррьере» они ничего не нашли. Их принял лично директор. Он был расстроен. Сказал, что Фольезе был отличный парень, такой отличный парень… Они уже составили маленький некролог, который завтра будет опубликован. Монторси пошел осмотреть письменный стол. Омбони остался вместе с директором и корреспондентом, который будет следить от «Коррьере» за расследованием убийства Фольезе. Омбони задал несколько вопросов. Естественно, «Коррьере» был потрясен известием о смерти Маттеи, так же, а может быть, и больше, чем другие периодические издания. Директор отправил пятерых своих людей на это дело. Фольезе не входил в эту группу. Он занимался хроникой, хроникой происшествий. Особенно по провинции. Также писал кое-какие репортажи по внутренним делам. Немного политики. В общем, директор велит собрать все репортажи Фольезе за последние три года и сделает так, чтоб их передали Омбони. Возможно, оттуда выплывет какая-нибудь полезная деталь. А Монторси уже возвращался. Никаких записей в ящиках письменного стола Фольезе. Он проверил в архиве: фотография Маттеи на стадионе Джуриати была изъята лично Фольезе, который не вернул ее вовремя, — и этого Монторси Омбони не сказал.

Они вернулись в управление. Будут ждать распоряжений шефа, кто и каким образом должен заняться делом Фольезе. Возможно, они будут работать вместе, возможно — нет. Пятый этаж управления был все еще в лихорадке из-за смерти Маттеи. Звонили телефоны. Омбони потупил взгляд, сказал, что тут черт-те что творится. Монторси попрощался с ним, вошел в свой кабинет, закрыл дверь на ключ. Пошарил в кармане, нашел ленту с печатной машинки Фольезе. Ему понадобится время, чтобы исследовать ее, чтобы восстановить тексты, напечатанные журналистом. Он начал разворачивать ее, пальцы скоро испачкались чернилами, увидел, как возникает последовательность букв, и первые связные слова начали открываться ему.

Причина, по которой Господь создал женщин, заключается в том, что мужчина не способен узнать добро, даже когда оно находится у него перед носом.

Уильям Фолкнер. «Когда я умер»

Ратхаусмаркт. Галерея, тянущаяся по направлению к Домштрассе, за Муниципалитетом. За столиком в кафе «Ганцфельд», под лучами искусственного света, Лопес мусолил огромный кусок шоколадного торта. У северного края галереи ему видна была «ауди», которая привезла его из аэропорта. Он ждал двух коллег из отдела расследований Гамбурга, Стефана Вунцама и Лукаса Хохенфельдера. Они решили встретиться здесь — это лучше, чем в управлении. Лопес сразу же понял: они старались избежать того, что произошло между ним и Сантовито. Они затронули политический уровень — с этим расследованием торговли детьми. Был риск, что дело прикроют. Следовательно — за пределами управления. Они пытались завершить партию, помешав обмену, который состоится в доке 11 в десять вечера. И арестовать Ребекку для итальянского коллеги. И все так, чтобы Ишмаэлю не удалось пустить в ход свою сеть, как это произошло в Милане.

Лопес зевнул. Торт вызывал у него отвращение. Поток людей шел по Ратхаусмаркт в обе стороны. Он думал о Лауре. Они говорили час, а ему казалось, что она продолжает разговаривать с ним без конца. То, что она сказала ему, потрясло его. Она говорила и говорила, и он не возражал. Она говорила, а он оторопело слушал. Она сказала ему, что в конечном счете из них двоих именно он нездоров. Что он хотел увидеть грязь — и не имел мужества смотреть на нее. Что его глаза выдали всю неудовлетворенность непознанного желания. Что он не отваживается спросить о том, о чем действительно хочет спросить, и что то, о чем он спрашивает, не имеет никакого отношения к причине, по которой он здесь, перед ней. Что ребенок ничего не значит. Что Ишмаэль ничего не значит. Что расследование не имеет никакого значения. Что он хочет узнать и не знает, как узнать. Он хочет узнать, что это за род удовольствия, которое он только что испытал накануне ночью, когда видел, как она «играет». Она использовала слово «играет». Она сказала ему, что он — «вялый хрен». Что он думает, будто это она извращенка, а на самом деле «извращенка — это ты». Она улыбнулась, покачав головой. Он молча смотрел на нее. Не отвечал, позволил ей затопить себя словами. Он отчетливо чувствовал последнюю понюшку кокаина, который употреблял на рассвете. Он не думал. Она пристально смотрела на него, зрачки ее голубых глаз расширялись перед молчанием Лопеса. Он мог уйти и не ушел. Он мог ответить ей и не ответил. Он остался в отупении слушать ужасные слова, не имевшие никакого отношения к тому, что он должен был сделать для управления. Ишмаэль казался ему туманным воспоминанием. Смутная, расплывчатая фигура — после ответа, который дала ему Лаура, когда он попытался возразить и спросил, что ищет она.

— Ты не понимаешь. Возвращайся к своему делу. Ты не способен понять, а?

И она начала снимать с себя все, чтобы надеть свою одежду и уйти из больницы, а он, оглушенный, вышел из палаты, и в последний момент ему удалось только лишь обернуться и сказать ей, что, вероятно, она должна будет сказать ему все это еще раз, а она улыбнулась презрительно и ответила: