«Вообще никто из её войска не смел ругаться или хулить Бога в её присутствии, зная, что ему за это достанется, – рассказывает её паж Луи де Кут. – Я сам слышал несколько раз, как она укоряла герцога д’Алансона, когда он ругался или богохульствовал». И сам д’Алансон вспоминает: «Она очень бранила за ругань, в особенности меня, ругавшегося иной раз; и когда я её видел, я воздерживался от ругани».

Чтобы помочь людям отделаться от этой привычки, она придумала способ, тоже простой и наивный: как рассказывает Сеген, она рекомендовала Ла Иру, когда ему станет невтерпёж, клясться не Богом и святыми, а своей палкой (палка была отличительным признаком командиров); «ис этого времени Ла Ир приучился в присутствии Жанны клясться своей палкой».

По-видимому, этот способ она рекомендовала вообще— судя по тому, что Персеваль де Каньи, пересказывая в основном воспоминания герцога д’Алансона, на каждом шагу приписывает ей самой восклицание: «Клянусь моей палкой!» – Par mon martin! Ни в одном другом источнике не видно, чтобы она это говорила сама. Но Персеваль де Каньи, очевидно, слышал от герцога, что она всячески «внедряла» в армии это безгрешное выражение.

Другой вопрос – как Ла Ир, д’Алансон и все прочие продолжали выражаться в её отсутствие. Но как бы то ни было, все они чувствовали всё больше и больше, что среди них появилось нечто совсем новое, совсем неожиданное и очень светлое.

А раз это было так, раз у людей формировалось новое сознание, Девушка могла предъявить к ним ещё одно требование, элементарное, но шедшее вразрез со всей военной практикой XV века.

«Как только она была сделана начальником войска дофина, – пишет Джустиниани, – она распорядилась, чтоб никто не смел бесплатно брать у его подданных что бы то ни было под страхом смертной казни».

Джустиниани утрирует; на самом деле это было не так просто. Прежде всего, в Блуа у неё не было ясного официального положения, она не занимала никакого командного поста и могла «приказывать» только немногим людям из своего личного конвоя. Главнокомандующим, «начальником всего войска», она вообще не была «назначена» никогда – она постепенно стала таковым, морально подчинив себе людей. В Блуа и ещё некоторое время после этого она не могла никому угрожать смертной казнью. Борьбу с грабежами на этом этапе она могла вести только моральным оружием. И она эту борьбу повела.

Обрушиваясь на солдат, «когда они злодействовали или насильничали», она прежде всего сама демонстративно отказывалась от награбленного продовольствия. Несколько свидетелей говорят об этом. А Симон Бокруа рассказывает, что в его присутствии она однажды чуть не побила какого-то шотландца, когда оказалось, что этот представитель союзной нации, служивший в арманьякских войсках, накормил её телятиной, отнятой у населения.

Кое-где грабежи продолжались. Их вспышки были ещё во время блестящей Луарской кампании. Но они становились всё реже. В триумфальную эпоху коронации о грабежах больше не слышно ничего.

Вопрос этот был непосредственно связан с основными условиями, которые она поставила самому королю. Вкратце пересказывая то, что мы читали более подробно у Эбергарда Виндеке, Джустиниани пишет: «Она потребовала, чтобы дофин по доброй воле и от всего сердца простил всех своих врагов и всех мятежников», – и тут же добавляет: она хочет также, «чтобы они мирно обращались со всеми землями, которые будут ими заняты, не мстя никому, не вредя ни людям, ни их имуществу».

Пройдёт немного времени, и нидерландский клирик Горкхейм, сообщая о Девушке в точности те же сведения, добавит: «Вот почему город за городом приносит присягу королевскому сыну».

Очень много рассуждений написано о том, понимала ли Жанна д’Арк что-либо в стратегии или нет. Но вопрос надо ставить иначе. Жанна д’Арк поняла и осуществила нечто очень простое и очень трудное, что всегда в тысячу раз важнее и сильнее всякой стратегии. Её «стратегия» целиком вытекала из этого и поэтому приводила к цели.

От начала и до конца её военной карьеры ею владела одна очень простая мысль: быстро привести к установлению справедливого мира. От начала и до конца она стремилась поэтому быстрыми и решительными действиями достигать максимального морально-политического эффекта: быстро освободить Орлеан, т. е. устранить основную угрозу сопротивлявшейся зоне; немедленно после этого идти на Реймс и короновать короля, т. е. восстановить в глазах всего мира нарушенную преемственность национальной монархии; немедленно после этого идти на Париж и вернуть королю столицу. Другие на этом легко сломали бы себе шею. Но она создала условия, при которых могла это делать. Из множества свидетельств приведу только три, наиболее компетентные.

Свидетельство её главного военного сподвижника Бастарда Орлеанского – будущего французского главнокомандующего графа Дюнуа:

«Я заявляю, что если прежде двести англичан гнали восемьсот или тысячу солдат короля, то с того часа, когда она послала своё письмо Тэлботу, четыреста или пятьсот наших одолевали чуть ли не всё английское войско».

Свидетельство главного политического противника – письмо герцога Бедфорда английскому королю, написанное пять лет спустя, в 1434 г.

«Ваши дела процветали до осады Орлеана, предпринятой Бог весть по какому совету. В это время, после несчастия, случившегося с вашим кузеном Солсбери, на ваших людей, собранных там в большом количестве, пришла великая беда, – как мне кажется, волею Божией; эта беда проистекала, как мне кажется, в большей части от сплетения ложных верований и сумасбродных страхов, наведённых на них приверженцем дьявола и его псом, так называемой Девушкой, которая пользовалась чарами и колдовством; эта беда и это поражение не только уменьшили в значительной степени количество ваших людей, но отняли также удивительным образом мужество у оставшихся и побудили ваших врагов и противников немедленно собраться в большом количестве».

И наконец – свидетельство народа, выраженное в «Мистерии Осады Орлеана»:

«Каждый из нас стоит один целой сотни – под знаменем Девушки».

Она это знала уже в Блуа – знала, что теперь всё будет по-новому – и поэтому у неё совершенно естественно явилась мысль: вести из Блуа армию к Орлеану правым берегом Луары прямо на главные английские укрепления, и если англичане не «уступят правде Царя Небесного» и не уйдут сами, – дать бой их главным силам и снять осаду. С точки зрения военачальников Карла VII это было безумием.

* * *

Численность армии, собранной в Блуа, различными источниками указывается очень по-разному: Эбергард Виндеке говорит – 3000, Монстреле – 7000, Джустиниани (с явным преувеличением) – 10000-12000. Во всяком случае, это была по тому времени значительная сила в сочетании с орлеанским гарнизоном – ок. 1000 человек – и с ополчением города, насчитывавшего тысяч двадцать пять населения. Общая численность англо-бургиньонских сил, за всё время направленных под Орлеан, едва ли превосходила 7000. Их никогда не хватало на то, чтобы полностью осуществить блокаду города и действительно изолировать его от внешнего мира. Бедфорд, с самого начала считавший всё орлеанское предприятие сомнительным, в начале апреля затребовал из Англии подкрепления в 2400 человек, подчёркивая, что без них «невозможно будет удержать осаду».