Выставка оказывала значительное негативное воздействие на семейную жизнь полковника Коуди. Шоу постоянно уводило его из дома в Норт-Плате, штат Небраска, но главной проблемой было отнюдь не его отсутствие. Билл любил женщин, и женщины любили Билла. Однажды его супруга, Луиза – Лулу – отправилась в Чикаго, намереваясь удивить мужа своим неожиданным визитом. Но удивилась она, узнав, что супруга Билла уже прибыла сюда раньше. Дежурный портье отеля, стоявший за стойкой регистрации, провел ее в номер, занимаемый «мистером и миссис Коуди».

* * *

Опасаясь, что расширение забастовки может серьезно повредить выставке и даже уничтожить ее, Бернэм начал переговоры с плотниками и металлистами, в ходе которых в конце концов согласился установить минимальную заработную плату, оплачивать в полуторном размере сверхурочные часы и в двойном размере оплачивать работу в воскресные и в основные праздничные дни, в том числе и в День труда, что имело немаловажное значение для профсоюзников. В свою очередь члены профсоюза подписали обязательство работать до завершения выставки. Бернэм почувствовал облегчение и одновременно с этим понял, что бравада профсоюзников была рассчитана в основном на публику. «Можешь представить себе, каким усталым, но счастливым я добрался до кровати», – писал он жене. Одним из фактов, свидетельствующих о его усталости, было несоблюдение правил синтаксиса, к чему он всегда относился особенно строго и которыми теперь, казалось, пренебрегал: «Мы сидели с полудня по девяти часов. Такому уже больше не бывать до самого конца выставки, поэтому твой образ сейчас стоит передо мной, такой же прекрасный, как твой портрет на моем столе».

Бернэм считал, что одержал победу во имя выставки, но фактически уступки, на которые он согласился, были победой организованного труда, и подписанные им соглашения стали образцом для других профсоюзов, боровшихся за свои права. Капитуляция выставки поддала пару американскому – в том числе и чикагскому – рабочему движению, уже и без того бурлящему.

* * *

Олмстед вернулся в Чикаго в сопровождении постоянной тройки болезней, отравляющих ему жизнь, и обнаружил, что Бернэму удалось вдохнуть жизнь в работу, а сам он, казалось, присутствует везде и всюду. 13 апреля, в четверг, он писал своему сыну Джону: «Все здесь испытывают необычайный подъем, что вызывает замешательство у стороннего наблюдателя». Ветры трепали развешенные над парком баннеры и поднимали тучи пыли. Один за другим прибывали поезда, привозившие выставочные экспонаты, которые, согласно планам, должны были уже давно стоять на своих местах. Задержка установки экспонатов означала, что временные подъездные пути и дороги должны сохраняться. Спустя два дня Олмстед писал: «Мы должны принимать на себя вину за задержку в работе наших предшественников, которые только сейчас и начали работать. В лучшем случае самую важную часть нашей работы нам предстоит выполнить в ночь после открытия выставки. Я не вижу иного выхода из этой запутанной ситуации, кроме того, чтобы тысячи рабочих под руководством своих начальников, в том числе и меня, начали делать свою огромную работу, причем максимально согласованно».

Он частично возлагал и на себя вину за незавершенные ландшафтные работы, потому что после смерти Гарри Кодмэна не смог подыскать в Чикаго надежного контролера-наблюдателя. 15 апреля 1893 года он писал Джону: «Боюсь, что мы здорово просчитались, в такой степени доверив наши дела Ульрику и Филу. Ульрик, как я надеюсь, не совсем бесчестный человек, но он склонен к обману и может ввести нас в заблуждение – короче говоря, положиться на него нельзя. Он растратил массу своей энергии на дела, которые его не касаются… Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что не могу ему доверять».

Олмстед все больше разочаровывался в Ульрике, и его недоверие к нему росло. Позже в одной из записок, адресованных Джону, он писал: «Ульрик лишился нашего доверия, но сделал он это непреднамеренно. Ему вредит то, что он слишком амбициозен и сверх меры одержим гордыней; он больше стремится к тому, чтобы проявлять чрезмерную активность, трудолюбие, усердие и показать себя незаменимым при достижении реальных результатов в Л. А. (ландшафтной архитектуре)». Особую подозрительность Олмстеда вызывала рабская покорность, проявляемая Ульриком в отношениях с Бернэмом. «Он, словно затычка в каждой бочке, принимает участие во всех делах, и сам мистер Бернэм, и каждый из начальников подразделений постоянно кричат: «Ульрик!» Перебирая в памяти свои совместные работы с Бернэмом, я все больше убеждаюсь в том, что он постоянно перекладывает на Ульрика обязанности своего секретаря: «Скажите Ульрику сделать то-то и то-то». Я было запротестовал, но это ни к чему не привело. Я никогда не мог застать его за работой, если предварительно не назначал ему быть в определенном месте в определенное время, а во время наших встреч он постоянно спешил отправиться поскорее по каким-то делам».

В глубине души Олмстед опасался того, что Бернэм отвечает должным образом на преданность Ульрика. «Я полагаю, что наше время истекло – свои обязательства мы выполнили, и я опасаюсь того, что Бернэм расположен к тому, чтобы отпустить нас и целиком положиться на Ульрика. Но ведь Бернэм не обладает достаточной компетенцией для того, чтобы определить некомпетентность Ульрика и понять необходимость тщательного обдумывания сложившейся ситуации. Я должен проявлять осторожность и не докучать Бернэму, который и без того крайне перегружен делами».

Не заставили себя долго ждать и другие неприятности. Не прибыла большая партия растений из Калифорнии, что резко ухудшило и без того критическую ситуацию, вызванную нехваткой растительного материала. Даже хорошая погода, продержавшаяся первую половину апреля, еще больше усугубила последствия этой задержки. Отсутствие дождей и тот факт, что работы на парковых водоемах еще не закончились, означали для Олмстеда невозможность высадки имевшегося в наличии посадочного материала в грунт. Поднимаемая ветром пыль – «отвратительная пыль, – говорил он, – это не что иное, как обычная песчаная буря в пустыне» – постоянно висела в воздухе, жгла ему глаза и набивалась в и без того воспаленный рот. «Я все еще пытаюсь понять, почему я, как мне кажется, почти ничего не довел до конца… – писал он. – Я думаю, что общество некоторое время будет страшно разочаровано нашей работой, то есть не будет удовлетворено, а поэтому на несколько недель здесь потребуется сильная рука, чтобы воспрепятствовать Ульрику использовать свою энергию в неправильных делах».

21 апреля Олмстед снова был вынужден лечь в постель «с нестерпимо болевшим горлом, с гранулемой на корне зуба и сильными болями, не дающими возможности заснуть».

Несмотря на все это, его настроение начало понемногу улучшаться. Когда он мысленно оглядывался назад, видя и недавние задержки, и двуличие Ульрика, он, кроме этого, видел и прогресс. Берега Лесистого острова только начали покрываться густым обилием новой листвы и соцветий, правда, японский храм Хо-о-Ден (Дворец Феникса), сделанный в Японии и собранный здесь японскими мастеровыми, немного нарушал созданный на острове эффект леса. Прибыли лодки с электромоторами; выглядели они прекрасно, именно так, как и представлял их себе Олмстед, да и водоплавающие птицы на лагунах казались наблюдателю некими чарующими искрами энергии на фоне неподвижной белой необъятности Суда Чести. Олмстед понимал, что рабочие, которые были в распоряжении Бернэма, не смогут заштукатурить поврежденные места и закрасить их к 1 мая, да и его работы будут далеки от завершения, но он ясно видел, что положение улучшается. «Нанимается дополнительное число рабочих, – писал он, – и дело с каждым днем продвигается».