Оставался открытым лишь вопрос, должен ли быть Ормуз так долго предоставлен своей собственной судьбе. С момента окончательного завоевания Гоа домом Афонсу, Ормуз не осмеливался задерживать выплату установленной дани, но португальский форт там стоял недостроенным вот уже скоро семь лет. Если властители Ормуза тешили себя иллюзиями, что терпение Албукерки безгранично, значит, они плохо знали генерал-капитана. В силу обстоятельств он мог отложить реализацию своего проекта, но ничто на свете не было способно заставить его отказаться от своего замысла. Как порешил — так и сделаю!

При известии о падении Гоа, Кожиатар занервничал — и отправил ко двору дома Мануэла в качестве посланника некоего уроженца Сицилии, плененного в детстве магометанами и воспитанного в мусульманской вере. По пути в Лиссабон посланник ормузского визиря сделал остановку в Гоа. Албукерки принял его с почетом — и отправил дальше в Португалию на одном из кораблей «перечного флота» 1512 года. Не преминув при этом предупредить дома Мануэла особым письмом ни в коем случае не поддаваться на уговоры сицилийца снизить размер подлежащей уплате Ормузом дани с пятнадцати тысяч серафимов до менее значительной суммы. «Эти мусульмане вечно любят жаловаться на свою бедность, хотя в действительности Ормузу ничего не стоило бы платить хоть тридцать тысяч серафимов в год».

Посланец визиря Кожиатара прожил без нужды и без забот за счет короля Мануэла два года в Португалии, где снова принял христианство, получив при крещении имя Николау, или, по-нашему, по-русски — Николай, после чего благополучно возвратился в Индию, а оттуда — в Ормуз. не добившись от короля Португалии уменьшения размера взимаемой с Ормуза дани — спасибо предусмотрительному Албукерки (король, что ни говори, охотно следовал советам губернатора «своей» Индии во всем, что касалось его, короля, денежных доходов).

За время отсутствия Николау в Ормузе многое переменилось. Престарелый визирь Кожиатар переселился в лучший мир, должность визиря занял долго дожидавшийся ее Раснорадин. Новый визирь плохо ладил с царем Сеифадином, которому, кстати говоря, исполнилось двадцать лет — до этого возраста не дотягивал, пожалуй, ни один ормузский царь (не отстраненный к этому моменту от власти). Пришлось Раснорадину прибегнуть к испытанному (и не только на Востоке) средству. Малая толика яда (возможно — того самого, которым был отравлен в свое время остановившийся передохнуть в Ормузе посол Албукерки ко двору шаханшаха персидского) убрала с дороги засидевшегося на престоле Сеифадина. На освободившийся престол Ормуза был возведен младший брат покойного — Туран. Под его чисто номинальной «властью» у Раснорадина были полностью развязаны руки. Поскольку визирь был не только персом, но и ревностным шиитом, он задумал передать Ормуз под власть шаханшаха — хранителя шиитской веры и повелителя всех персов.

Известие о событиях в Ормузе, полученное Албукерки от его агентов в Ормузе и вдобавок подтвержденное командующим португальской эскадры, возвратившейся с уплаченной Ормузом данью в Индию, побудило дома Афонсу отложить запланированное им плавание к Красному морю, тем более, что его свобода действий была затруднена возникшими финансовыми сложностями. Прибывший из Португалии в Индию в 1514 году очередной «перечный флот» не привез с собой денег, а «в факториях нет ни единого реала». В Красном море можно было поживиться за счет торговых «мавританских» кораблей, но стопроцентной уверенности в том, что захваченная добыча окажется достаточной для затыкания всех финансовых дыр, не было (да и быть не могло). В то время как в Ормузе хранилась, без сомнения, «несметная казна». Как писал дом Афонсу королю (не без нотки упрека): «Мы получаем от Вашего Величества столь скудное содержание, что порой возникает необходимость искать средства там, где можно надеяться из раздобыть».

Ответ монарха на все настоятельные просьбы Албукерки о финансовом воспомоществовании, доставленный губернатору Индии «перечным флотом» 1514 года (вместо положенных денег), сводился, если сбросить облекавшую их высокопарную словесную шелуху, к трем приказам, или, по меньшей мере, категорическим требованиям. Дом Мануэл требовал от генерал-капитана выполнения следующих трех пунктов разработанной им в тиши лиссабонских покоев программы (видимо, под впечатлением успешного повторного крещения ормузского посла):

1) Захвата Адена;

2) «Окончательного решение Ормузского вопроса»;

3) Обращения раджи Кочина в христианство.

Честный и исполнительный служака, привыкший, если надо, служить не за положенное жалованье, а «из чести», Албукерки, как обычно, «взял под козырек» (хотя и не был уверен в успехе — особенно королевской затеи с обращением раджи Кочина в христианство) и в конце года послушно отплыл в Кочин.

«Я перечислил ему (радже Кочина — В.А.) все доводы (в пользу принятия Христовой Веры — В.А.), изложенные в письме Вашего Величества, присовокупив к ним и некоторые другие, пришедшие мне на мой слабый ум» — оправдывался дом Афонсу перед королем. Но, как и следовало ожидать, раджа решительно отказался от перемены веры.

В ходе долгой «миссионерской» беседы с раджой губернатор Индии указал ему на то, что царящие в Кочине нравы «более приличествуют животным, чем таким разумным и понятливым людям, как малабарцы (средневековый русский летописец мог бы назвать эти нравы „зверинским обычаем“ — В.А.)», Раджа вежливо согласился с точкой зрения собеседника (хотя, вероятно, не вполне его понял), после чего заявил, что его подданные воспротивятся перемене веры. Албукерки (скорее всего — вопреки своему внутреннему убеждению) пытался успокоить его, как умел. Кого интересует и какое значение имеет мнение подданных раджи Кочина, коль скоро сам король могущественной Португалии поддержит раджу в его благом начинании? Сменив тему, раджа Кочина пожелал узнать причины, по которым могущественный король Португалии требует перемены веры только от него, а не от правителей Каннанури и Каликута? «Я ответил ему: потому что Ваше Величество любит его больше всех. На это, как и на другие приводимые мной доводы он, однако, отвечал лишь одно: он — верный раб Вашего Величества и орудие в Ваших руках. Однако вопрос смены веры должен быть тщательно обдуман».

После этого вежливого и, в общем, мирного диалога с владыкой Кочина, губернатор был вынужден заняться гораздо менее приятным делом. Некий португалец по имени Жуан Делгаду, отличившийся на поле брани еще под знаменами вице-короля Индии Алмейды, и не менее доблестно сражавшийся под командованием губернатора Индии Албукерки, в личной жизни вел себя ниже всякой критики, будучи особенно охоч до особ женского пола. Когда одна туземная женщина, испытавшая на себе тяжесть его суровой длани, пожаловалась на насильника Норонье — племяннику Албукерки, сменившему отбывшего на родину Реала на посту коменданта Кочина, комендант в наказание отправил преступника под конвоем в форт, отменив ему все увольнения.

Разъяренный несоразмерным, как он считал, с совершенным проступком по суровости наказанием, Делгаду при всем честном народе начал осыпать начальника площадной бранью, чем усугубил свою вину, за что был закован в кандалы и заперт в тесную камеру.

Узнав об инциденте и стремясь разрядить ситуацию, Албукерки приказал доставить к себе арестанта, чтоб помочь ему дельным советом: «Извинитесь перед комендантом. Он — человек вспыльчивый, но отходчивый и, ручаюсь, выпустит Вас из-под ареста». Но добрый совет губернатора только испортил дело, окончательно выведя Делгаду из себя. Как? Ему, Делгаду, старому рубаке, извиняться, перед кем? Перед каким-то молокососом, губернаторским племянничком, который на Востоке-то — всего лишь без году неделя? Нет, уж лучше он вернется в камеру!