— Нет, конечно нет.

— Тогда я не вижу причины, зачем приостанавливать этот проект.

Водянистые глаза Гука вдруг разгораются гневом. Он резко разворачивается и шагает по мосту, через каждые несколько шагов наклоняясь и бросая взгляд на реку. Потом идет обратно к Равенскрофту и твердо смотрит ему в глаза.

— У вас ничего не выйдет, — заявляет он. — Я считаю, что более нелепого проекта, чем этот, я в жизни не видел, и о своем мнении немедленно доложу королю.

Надо было сразу понять, что с таким самомнением Гук ни за что не позволит кому бы то ни было одержать успех там, где он сам не добился ничего.

— Если бы вы внимательно смотрели на чертежи, сэр, — выпаливает Равенскрофт, не в силах удержать сарказм, — вы бы лучше поняли принцип, заложенный в мой проект. Этот принцип прост, изящен и эффективен, и его величество понял это с первого взгляда.

— Я понимаю, конечно, его величество мудрейший из людей, тут и спорить не о чем; однако здесь есть одно «но», мистер Равенскрофт: он не архитектор. Я просмотрел наши чертежи и диаграммы, и вот что я вам скажу: ваш проект никуда не годится. Эти ваши конструкции просто не выдержат напора воды. Как только всерьез польют зимние дожди, боюсь, от них ничего не останется: все будет сломано и раздавлено.

— Флит уже тридцать лет не выступала из берегов.

— Тем больше оснований прислушаться к голосу разума. Несмотря на то, что вас поддерживает король, городским архитектором остаюсь я, и если ваш проект провалится, мне ох как не поздоровится.

Равенскрофт раскрывает рот, он хочет сказать, что, если дело дойдет до провала (но этого, разумеется, никогда не будет), всю ответственность он готов взять на себя, как вдруг к ним подбегает один из рабочих, стаскивает с головы шерстяную шапку и, шаркая ногой, быстро кланяется.

— Простите, если я вам помешал, джентльмены, но у нас там одна загвоздка, — говорит он, протягивая руку в сторону берега.

Равенскрофт смотрит, куда он указывает, и видит, что люди прекратили копать и столпились вокруг чего-то такого, что издалека выглядит как куча грязной одежды.

— Без констебля, джентльмены, тут не обойтись.

— Что там у вас такое? — спрашивает Равенскрофт.

— Кто-то утоп.

— Если вас тошнит, то сделайте это вон там, подальше от трупа, — говорит Стратерн Хеймишу.

Ассистент отшатывается от анатомического стола, делает два быстрых шага и наклоняется над стоящим на полу ведром.

— Простите меня, — говорит Хеймиш, опустив голову и держа руки на коленях, пока позывы к рвоте не прекращаются.

Наконец он выпрямляется и вытирает губы, лицо и мокрые глаза галстуком. Желания возвращаться к столу на лице его не наблюдается.

— И как можно привыкнуть к этому запаху?

— Практика, — отвечает Эдвард, — Впрочем, на этот раз действительно тяжеловат, даже для меня.

По его прикидкам мертвое тело пролежало в воде уже недели две. Оно пропиталось влагой, раздулось от выделяющихся после смерти внутренних газов и все покрылось отвратительно пахнущим скользким илом, лежащим на дне реки Флит. Только благодаря одежде труп еще сохраняет человеческие очертания. Зловоние, которое он издает, поистине неописуемо: гниющее мясо в сочетании с запахом самой мерзкой и грязной уборной.

— Вопрос теперь в том, с чего начать: помыть или сперва снять одежду?

— По мне, так лучше всего вынести его на улицу и окатить из шланга.

Хеймиш подвигается ближе, зажимая нос галстуком.

— Поглядим-ка сначала, что можно сделать с ним здесь.

Стратерн берет из стоящей рядом кадки с водой губку, выжимает из нее воду и начинает вытирать грязь с глаз и щек трупа. Но полностью очистить лицо он не успевает, вдруг прекращает работу и вполголоса почти бессознательно произносит проклятье.

— Что такое? — настораживается Хеймиш.

Это поразительно: через две недели после смерти, все распухшее и измятое, человеческое лицо все-таки можно узнать. А уж это лицо особенно. Пятно на лбу Осборна до сих пор остается таким же ярко-красным, каким оно было при жизни.

— Я знаю этого человека, — произносит Стратерн.

Она вырвалась, как только смогла, сообщает Анна, входя в переднюю анатомического театра и извиняясь за опоздание: от общества мадемуазель избавиться не так- то просто.

— Мне кажется, она вбила себе в голову, что постоянное присутствие рядом врача делает ее интереснее. Это примерно как держать при себе какую-нибудь экзотическую собачку, — усмехаясь, говорит она Эдварду.

Она бодра и полна энергии, вероятно, так на нее подействовал зимний холод.

— Вы написали, что обнаружили нечто любопытное… Но чем вы так озабочены? Я не очень сильно опоздала? Или…

Тут ей в голову приходит тревожная мысль.

— Или входить в анатомический театр женщинам не положено?

— Я не слыхал о существовании такого правила, хотя уверен, что это место женщины не посещают. Но в любом случае добро пожаловать. Сегодня здесь только я и доктор Хеймиш, который в данный момент моется. Вы не очень опоздали, но я должен сказать, что в письме я сообщил вам далеко не все. Не хотите ли надеть халат, прежде чем мы войдем внутрь? А плащ вы можете оставить здесь.

— Спасибо.

Грациозным движением она быстро развязывает шнурок на шее. Он поражен живостью и проворством ее пальцев, застегивающих легкий хлопчатобумажный халат, который он дал ей, чтобы она не испачкала платья. Он уже видел раз, как эти же быстрые, изящные пальчики отрезали у человека ногу; этот противоречивый образ столь глубоко занимает его мысли, что, когда они проходят в помещение театра, он чуть не забывает предложить ей свой надушенный платок. Покачав головой, она отказывается — в конце концов, она же опытный врач, — но зловоние накатывает на нее внезапно и накрывает с головой, как морская волна. От неожиданности она спотыкается и быстро подносит к носу предложенный им квадратный кусочек ткани.

— Вам не станет плохо? — спрашивает он.

Она снова качает головой, и они подходят к анатомическому столу. Он уже успел набросить кусок ткани на мужские половые органы мертвеца, чего никогда не стал бы делать, будь рядом с ним коллега-мужчина. Он не совсем уверен, что сделал это, щадя скромность миссис Девлин или даже свою собственную, но все-таки чувствует удовлетворение оттого, что не забыл об этой предосторожности. Взгляд ее сразу же привлекает грудь мертвеца, на которой видны колотые раны и еще три нацарапанные на коже странные отметины: какой-то знак вроде трезубца, перевернутая буква «S», и небольшой кружок. Она вопросительно смотрит на Стратерна.

— Его зовут Роджер Осборн, — сообщает он. — Очевидно, что его убили. Его тело нашли во Флит-дич сегодня утром.

— Ничего не понимаю. Вы писали, что столкнулись с одной интересной особенностью анатомии…