Я смотрю в окно. На город спускается ночь. Пальмы, которые выглядят отсюда чахлыми пучками травы между громадами домов-грибов, превращаются сперва в китайские тени, а потом и вовсе тонут в ночном мраке. Следом исчезают улочки, низкие домики с палисадниками. И только небосвод еще не совсем померк. Одно за другим зажигаются окна, и мало-помалу город превращается в галактику. В светящуюся галактику с мириадами звезд. Тысячи светлячков. Тысячи жизней. И сколько из них уже изведали любовь? Настоящую любовь…

– Я не могу представить, как мне жить без тебя, Ил.

– Ты останешься в моей жизни, Натали, а я останусь в твоей. Ты будешь встречаться со мной во всем, что обо мне напоминает, а я буду видеть тебя в каждом взлетающем самолете, в каждом гостиничном номере, где остановлюсь, в каждом концертном зале и в каждом гитарном аккорде… Все в мире будет напоминать мне только о тебе.

– Мне этого мало…

– Нет, тебе этого хватит. У тебя есть семья, дочь. Пройдет время, и ты будешь с улыбкой тешиться этими воспоминаниями.

Ил прав. И я проклинаю эту его правоту. Проклинаю за то, что он, самый необыкновенный из любовников, не может предложить мне на прощанье ничего, кроме этой убогой правды.

– А ты? Тебе этого достаточно?

Ил молчит. И на какой-то миг я представляю себе самое худшее: то, что он предлагает мне, это акт самопожертвования. Ил устраняется. Потому что любит меня. Вот почему он требует полного молчания. Чтобы страдать в одиночестве. Чтобы разрушить себя. Убить себя.

И я повторяю свой вопрос:

– Значит, тебе достаточно жить с призраком?

Ил долго молчит. И не отвечает. Протягивает руку, берет с тумбочки ресторанное меню отеля. Просматривает его и с улыбкой читает вслух:

– Sarang Walet! Я был уверен, что они его предлагают, это ведь их национальное блюдо!

Я непонимающе смотрю на него.

Sarang Walet?

– Sarang Walet, – повторяет Илиан. – Самое изысканное блюдо в мире. Давай спустимся в холл, Мисс Ласточка. И будем есть, пить и наслаждаться жизнью.

Я не трогаюсь с места.

– У меня есть семья, Илиан, и это все, что мне остается. А что останется тебе?

Илиан натягивает брюки, белую рубашку и оборачивается:

– Поклянись мне, Натали! Поклянись, что никогда не будешь пытаться меня увидеть. И тогда я предложу тебе договор. Договор, который еще не согласилась заключить ни одна женщина в мире. Потому что для этого нужно любить так, как никто и никогда еще не любил.

Я иду вдоль реки по тропе, к югу, как это часто делает Марго. Когда ей звонят, она уходит подальше от дома и шагает по берегу, прижав к уху трубку, потом, закончив разговор, поворачивает и неторопливо возвращается, обдумывая на ходу слова подружки или приятеля. Перед тем как вернуться к реальности.

– Лора звонит, – сообщаю я Оливье, перед тем как отойти. Не уверена, что ему это нравится: с чего вдруг я куда-то ухожу для беседы с дочерью, уж не для того ли, чтобы он не мог нас услышать?

Миновав Мельничный островок, подхожу к скамейке рыбаков у деревянного причала, от которого осталось всего три сваи. Это единственное место, где можно присесть лицом к реке и где тебя не увидят из нашего дома.

– Ну вот, теперь я одна, – вполголоса говорю я в трубку.

Я и вправду одна, если не считать Джеронимо и троицы лебедят, тревожно взирающих на меня. Лора молчит. А ведь ей наверняка уже известны результаты обследования Илиана… Меня душит страх. Если бы Лора узнала что-то ободряющее, я бы давно это услышала.

Я спрашиваю погромче, заставляя себя проглотить комок в горле:

– Ну так что? Что сказали врачи?

– Мама, ты… тебе нужно приехать в больницу.

Да… Вот уже неделя, как мне нужно было бы приехать в больницу. Если бы я не дала клятву, Лора. Мы не должны писать друг другу. Не должны видеться. Ни под каким предлогом. Поклянись мне в этом, Натали! Поклянись!

У меня прерывается голос, я отчаянно пытаюсь собрать остатки мужества. И выдержки.

– Пожалуйста, Лора, ответь мне! Что они сказали?

– Приезжай в Биша, мама. Это не телефонный разговор.

Я без сил падаю на скамью. Джеронимо со своим выводком плавает вокруг опор причала. В голове у меня хаос. Конечно, я часто, слишком часто боролась с искушением нарушить клятву. Но всякий раз представляла себе встречу с Илианом в самой высокой башне самого большого города, с видом на море, или в баре, или на залитой солнцем террасе, или на потаенной лесной лужайке, или в гуще толпы, где нас никто не узнает… Где угодно, но только не в белой больничной палате, среди любопытных медсестер. Его изуродованное лицо… Его растерзанное тело…

– Лора… это невозможно, дорогая.

Меня удерживает еще одно. То, в чем я не могу признаться дочери. И в чем еще страшнее признаться себе. Призрак, столкнуться с которым немыслимо, невозможно…

– Мама, умоляю тебя…

Обвожу взглядом зеркальную поверхность воды. Сколько человеческих драм разыгралось на берегах Сены? Скольких утонувших рыбаков, оголодавших крестьян, разоренных торговцев, расстрелянных солдат, отчаявшихся влюбленных принимала в свое лоно эта река?

Мне не хватает моего камня времени. А подобрать белый камешек я не решаюсь.

– Слушай меня внимательно, Лора. – Мой голос звучит еще строже; трое птенцов испуганно верещат и прячутся под крыло Джеронимо. – Я пока не превратилась в старуху, выжившую из ума, которой не решаются сказать, что ей пора в богадельню. Так вот: я хочу знать этот проклятый диагноз.

– …

– Когда его будут оперировать? Я приеду в больницу после… Обещаю.

И я начинаю свыкаться с этой мыслью. Нарушить клятву. Увидеть Илиана. Даже искалеченного, даже постаревшего, даже побежденного. Особенно побежденного. Мне незачем скрываться: Оливье обо всем догадался, он все знает. Годы обмана разлетелись в пыль и выметены вместе с осколками снежных шаров. Может даже случиться, что Оливье и Илиан поймут друг друга. Ведь они – в каком-то смысле – похожи. И ведь бывает так, что муж в конце концов прощает соперника, когда тот расстается с его женой… Оливье должен гордиться тем, что я предпочла его! Пытаюсь представить, как Илиан играет на гитаре у нас на балконе, у берега Сены, а Оливье показывает ему свою мастерскую. Это вызывает у меня улыбку – нелепая мысль, столь же нелепая, сколь и возвышенная…

– Мама, его не будут оперировать.

Мне чудится, что Сена вдруг остановилась. Что ее воды застыли. Несколько ошеломляющих секунд – и вдруг нахлынувшая волна ужаса сметает все: берег, скамью, дома, гуляющих женщин, мужчин и детей, прошлое и настоящее…

– Твой друг неоперабелен. Раны не затягиваются. Плевральные полости полны жидкости. Грудная клетка проломлена. Врачи опасаются легочного кровотечения. Нижняя и средняя доли уже начали кровить. Твой друг… обречен.