Бунт против Царя Василия Шуйского возглавил Захарий Ляпунов, ненавистник опричных бояр, битый батожьем при всех людях по указу Царя Бориса Годунова, искусный воевода, бесстрашный и деятельный дворянин. Бесстрашно обратился он к Царю: «Долго ли из-за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление. Сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а ты уже о себе как-нибудь промыслишь».

Немудрено, что Шуйский растерялся и опустил руки. Ища спасения, он постригся в монахи, отрекшись от короны. Бояре сдали его вместе с Москвой, Кремлем, короной и троном заклятым врагам Руси — ляхам. Царем они, предавая святую Русь, провозгласили королевича Владислава. Москва присягнула польскому королевичу. Теперь Жолкевский смог повернуть все свои силы против Counterfeit Demetrius, как писали англияне, — против Лжедимитрия. Претендент на московский престол был убит при попытке к бегству разочаровавшимся в нем татарином в лагере под Тушином.

Тем временем монаха, бывшего в миру Царем Василием Московским, ляхи, пленив, отправили в Варшаву, где он вскоре и помер, но перед его отправкой они собрали якобы для его проводов цвет русской знати и вероломно истребили его, что, понятно, заслужило им худую славу. Видя кругом ненависть и озлобление, ляхи начали готовиться к длительной осаде в Кремле. В народе ходили слухи, что они вознамерились отменить православную веру и ввести католичество.

Рожинский держал совет с русскими тушинцами; с нареченным патриархом Филаретом Никитичем, атаманом донских казаков Заруцким, боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым-Морозовым, с людьми думными и придворными. Они были готовы идти под руку короля, добиваясь лишь обещания, что Жигимонт пощадит их православную веру. На этом Филарет со товарищи готов был целовать крест Жигимонту. В самом конце января под Смоленск они отправили послами Салтыкова, князей Рубец-Мосальского и Хворостинина с дьяками. После переговоров с королем 4 февраля, на виду у не покоренной Смоленской крепости, это позорное посольство подписало грамоту о венчании на царство в Москве от имени Святейшего патриарха Филарета королевича Владислава!

Шеина едва не хватил удар, когда он узнал об условиях, подписанных московскими князьями-боярами с духовенством. Главным для князей-бояр было, что король обещал не трогать их прав и имений и не понижать в чинах, а холопей, невольников господских, оставить в прежнем положении, ибо вольности король им давать не будет!

И вскоре пришло известие об свержении с престола в июле 1610 года русского Царя и о возведении в августе на московский трон врага земли русской польского королевича Владислава. Владислав Ваза — сын ненавистного Жигимонта — Царь Московский и всея Руси! Так решил гетман Жолкевский вкупе с «семибоярщиной» — семью боярами во временном московском правительстве, правительстве предателей, продавших родину ради сохранения своих боярских прав и боярского состояния! Бояре впустили злейших врагов Руссии в столицу!

Смолян обуяло такое черное отчаяние, какого не знали на Руси со времени покорения ее татаро-монголами.

— Ничего! — утешал Шеин рыдавшего архиепископа Сергия. — Это еще не конец света! Конец света назначен, как говорят ученые люди, на 1666 год!

Шеин собрал совет. «Что будем делать?» — спросил он детей боярских, дворян, посадских людей, слобожан, крестьян. Плача, князь Горчаков и архиепископ Смоленской блаженнейший Сергий сказали, что сидеть дальше в Смоленске нет никакой возможности, что следовать надобно договору бояр с Жолкевским, против силы-де не попрешь, хоть и противно это русскому сердцу, да надо пойти за временным правительством и целовать крест Царю Владиславу. Другого выхода никто не видел. Ведь Смоленск только потому и держался так долго и стойко, что ждал от Москвы, как манны небесной, избавления, а Московские князья-бояре изменнически сдались полякам.

Совет Шеин держал в соборе Пресвятой Богоматери. В узкие бойницы-окна едва прокрадывался зыбкий вечерний свет, немногие свечи не в силах были разогнать сгущающийся мрак, их огоньки скупо отражались в золотых окладах древних икон, приметно дрожа от грохота пушечной пальбы, — Потоцкий, готовясь к новому приступу, вел бешеный огонь по башням и стенам Смоленска. От непрестанной бомбардировки тряслась двухсаженная каменная толща соборных стен. Крепостные пушки по приказу Шеина молчали, берегли заряд для отражения приступа.

Верный сын Руссии, Михаил Шеин отказался последовать примеру изменников родине и сдать врагу ключ-город Смоленск, хотя многие дворяне настоятельно советовали ему сделать это. Теперь он опирался на самый надежный народ — на посадских людей, на простых мещан, крестьян-ополченцев.

И этот приступ Потоцкого был отражен с превеликими для него потерями. Шеин бросался в самую гущу боя. Казалось, он искал смерти, не желая пережить позор, который навлекли на Москву, на всю Русь продажные бояре. Но, поняв это, он вышел из боя, отирая полой кафтана окровавленный меч. Нет, не имел он права сложить голову в бою, — он в ответе за Смоленск, за его защитников, за их семьи, их детей. Прочь, прочь черные мысли о самоубийстве! Не для него самый легкий и малодушный выход.

После приступа с тяжелым сердцем поехал он и князь Горчаков на съезд с Потоцким и Сапегой. Как повернется у него язык, чтобы объявить о сдаче Смоленска!

А принял его в укрепленном польском лагере на левом берегу не канцлер и не главный воевода, а сам король! Жигимонта распирало от торжествующей гордыни, от виктории польского оружия в Москве. Бояре Москвы сдались королевичу, сдастся и упрямец Шеин ему, королю. И виктория над Смоленском, скажет история, далась Речи Посполитой труднее, чем над московскими боярами.

— Итак, ты готов сдаться мне? — спросил король Шеина.

Ни король со своей свитой, ни товарищи Шеина во главе с лихим князем Горчаковым не ожидали такого ответа, какой дал королю главный смоленский воевода Михайло Борисович Шеин. Он долго медлил, вглядываясь в лица врагов, измученных после провала ночного приступа, после тяжелой длившейся столько месяцев осады.

— Мы готовы были выйти на имя королевича Владислава, — ответил от королю Жигимонту, — поелику присягнуло ему как Царю Московскому и всея Руси временно наше правительство, но королю польскому мы вовсе не сдадимся!

Жигимонт отпрянул, словно получив пощечину. Взрыв негодования потряс королевский шатер. Князь Горчаков, сверкая глазами, с трепетом и восторгом уставился на Шеина, а главный воевода, переждав ляшскую бурю, возвысив голос, добавил:

— Таков мой последний ответ до приезда великих московских послов!

Кто-то из ляхов ринулся к Шеину, блеснули обнаженные корды, но король, канцлер и главный воевода удержали пылких польских рыцарей от бесчестной расправы.

— Пся крев! — ругался король. — Этот Шеин, эта белая ворона среди трусливых и черных душой московских бояр, лишает меня не только Смоленска, этого ключа-города, он не дает мне вступить в Москву!

Гонцы привозили такие слухи из Москвы, что у Шеина уши вяли. Казалось, Смута вконец погубит Руссию. Конечно, Шеин не мог бы пойти по пути князя Ивана Димитриевича Хворостинина, астраханского воеводы, изменившего не только Царю и боярам, но и служилому дворянству и возглавившего мятеж астраханцев, донских и терских казаков, выдвинувших своего лжецаревича, темного человека, назвавшегося небывалым сыном Царя Феодора Ивановича Петром. Хворостинин укрепился в Астрахани, перерезал дворян, изгнал купцов — целых полторы тысячи — и мужественно отражал натиск войска, посланного против него Царем Василием IV Шуйским во главе с Феодором Ивановичем Шереметевым, и орды ногайских татар под предводительством князя Иштерека. Потерпев поражение в неравной борьбе, преданный казацкими головами, Хворостинин ушел к «Северскому вору» — таково было второе прозвание Димитрия.