Лермонт, разумеется, обратил особое внимание на то, что Михайло Борисович Шеин, оказывается, был потомком в десятом колене иноземца, пришельца. Не потому ли сохранил боярин жизнь бельским немчинам?

У Шеина был особый, личный счет к ляхам.

Отец Михаилы Борисовича, Борис Васильевич, старший сын Василия Дмитриевича, будучи окольничим и главным воеводой в крепости Сокол, что под Полоцком, во время долгой и несчастной для Москвы Ливонской войны достойно сражался против польского короля Стефана Батория и был убит ляхами в сентябре в 1579 году. Мстя мертвому за тяжкие свои потери, ляхи обезобразили труп.

О дворцовой службе Михаилы Борисовича в его юношеские годы, в царствование Царя Феодора Иоанновича, Лермонт собрал не много сведений. В 1598 году Шеин подписал вместе с сорока пятью другими лучшими людьми грамоту об избрании на царство Бориса Годунова после смерти слабоумного Феодора.[74]Родовитые бояре не очень хотели видеть на царском троне потомка татарского выходца XIV века, хотя он и был свояком покойного Царя через сестру Ирину. В грамоте подпись Шеина стояла на двадцатом месте и ниже его подписались семнадцать князей, что убедительно говорило о его близости к Борису, несмотря на молодость.

В 1589 году еще безбородый Шеин заметно выделялся среди тех деятелей Земского собора, что выступили против Романовых и других охотников на московский престол и провозгласили Бориса Царем после смерти его зятя, мужа его дочери Ирины Годуновой, скудоумного Царя Феодора, сына Грозного. К тому времени Борис Годунов уже пять лет правил царством за Федора. Злопамятные Романовы не прощали своим врагам, притаились до поры до времени.

Возложив на себя шапку Мономаха, Борис среди прочих пожаловал Михаила Шеина чашником и поместил его в богатом имении на Смоленской земле. Но новоиспеченный виночерпий Царя не собирался командовать чарочниками и распивать вино и водку из кремлевских погребов, — его смолоду прельщало ратное дело.

В 1598 году новопомазанный Царь Борис взял юного Шеина, бывшего тогда рындой, с собой в поход против крымского хана Казыгирея. Шеин с блеском отличился в этом походе, и Царь Борис уже в 1600 году назначил его полковым воеводой в украинных городах Пронске и Мценске. Был он затем воеводой полка правой руки у боярина князя Тимофея Романовича Трубецкого, воеводой большого полка, но уже к 1604 году он выдвинулся, став воеводой передового полка.

Борис Годунов полюбил его за ум, храбрость и бескорыстную любовь к Руси великой. Мудрый, хоть и не безгрешный правитель умел находить и отличать нужных государству людей. Шеин быстро сделался одним из самых блестящих и подающих надежды молодых вожаков служилого дворянства и посадских людей, бросавших вызов изжившим себя князьям-боярам.

Поначалу набивал руку на разгроме разбойных ватаг, но смело говорил Царю, что поселян негоже угнетать, надобно урезать подати, установить в неделю токмо два дня работы на барина. Борис и сам желал поднять крестьянство, облегчить крепостное ярмо, и тут многие дворяне вслед за боярами отшатнулись от него. Только не Шеин.

С 1598 года — года воцарения Бориса Годунова — полыхала в царстве крестьянская революция, прозванная перепуганными князьями и попами Смутным временем. Началась, собственно, Смута сразу после смерти Ивана Грозного, в 1584 году. Помещики-дворяне восстали против бояр, захватывали их вотчины. Разоренные крестьяне — смерды, сябры, страдники — стремились разорвать оковы крепостного права, покончить с барщиной и оброком. Терпя поражение в борьбе с царским войском, они бежали на окраину царства, в Польшу и Литву, к шведам, на Запорожье. Гнали их туда голод и бесхлебица.

В народе прослыл Шеин честным и справедливым начальником во время страшного голода в первые три-четыре года нового, шестнадцатого, века, когда Царь доверил ему раздачу хлеба голодающим в Пронске, Мценске и других городах, куда был послан воеводой. Шеин оставался «без лести предан» Борису до самой его смерти в 1605 году. Никогда не верил он в выдуманную боярами легенду об убийстве по приказу Бориса в Угличе царевича Димитрия и подхваченную ими польскую сказку о живом Димитрии.

В 1605 году он выступил с полком против названого Димитрия. При Добрыничах царское войско под предводительством князя Василия Ивановича Шуйского разбило поляков, шедших с Самозванцем, и Шуйский послал Шеина к Царю, находившемуся тогда в Троицком монастыре, с известием об этой важной победе русского оружия. Обрадованный Борис пожаловал Шеина в окольничие.

После смерти Бориса в том же году Шеин, будучи воеводой в Новгороде-Северском, долго медлил с признанием названого Димитрия, хотя смолоду связал свою судьбу с судьбой служилого дворянства, сделавшего Самозванца своим ставленником, и присягнул ему в числе последних. Новый Царь, решив заменить Боярскую думу на польский манер Сенатом, или, точнее, «Советом его царской милости», состоявшим из совета духовных, совета бояр, совета окольничих, совета дворян, назначил Шеина главой совета окольничих.

После убийства названого Димитрия боярами в мае 1607 года в Кремле Василий IV Шуйский, став Царем, вспомнил о храбрости Шеина при Добрыничах, пожаловал его в 1607 году боярином, а в следующем году послал его воеводой в Смоленск, а старинный град этот был важнейшей крепостью самого опасного тогда грозного польско-литовского рубежа.

Смоленский воевода хорошо видел, что трон под боярским Царем шатается: бояре перессорились с торговыми и посадскими людьми. Трон раскачивало и могучее движение крестьян во главе с беглым холопом Иваном Болотниковым, изрядно повидавшим свет, — он томился в плену у татар, жил в Венеции, скитался по Руси. В своих «прелестных листах» прельщал простой люд, призывал побивать лихих бояр, дворян, купцов, забирать нажитые чужим трудом богатства и земли. Осенью 1606 года Болотников смерчем ворвался в Москву. Пользуясь предательством тульских и рязанских дворян, поначалу примкнувших было к Болотникову, но потом в страхе перед возмущенным народом переметнувшихся на сторону бояр, воевода Скопин-Шуйский разбил болотниковское войско. В октябре 1607 года Болотников был добит в Туле. Сам он был взят в полон, ослеплен и утоплен вместе с лже-Горчаковым. Никогда еще не видала Русь стольких казненных…

Мучительно трудно, а быть может, и просто невозможно было писать по-русски за сто — сто двадцать лет до Ломоносова, положившего начало русской словесности своими стихами, за двести — двести двадцать лет до появления прозы Пушкина. И все-таки не на пустыре поднимались первые побеги русской словесности. Муки творчества осложнялись родовыми муками языка с еще не сложившимися грамматикой и правописанием, — русская словесность еще, увы, не продрала глаза. Все было темно и нескладно. Лермонт тщился написать очерк русской истории, но не судила судьба ему закончить свой труд. Такой очерк, первую русскую учебную книгу истории Руси, создал архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель. Называлась она «Синопсис». Поначалу Лермонт верил, что есть, существует русский литературный язык, и ревностно учился ему, памятуя русскую пословицу: не учась грамоте, в попы не ставят. Но потом он с превеликим огорчением вынужден был признать: нет еще русской словесности, нет! «Не у прииде час!» И это в век Шекспира, через четыре с половиной столетия после Томаса Лермонта!