Как глянул Иван на этот семейный арсенал, так и застыл с открытым ртом, сердце покатилось куда-то вниз, а кровь остановилась в жилах, двигаться ей было некуда. Дураку ясно, что тот кинжал, которым чуть было его не зарезали, отсюда! Он попал в западню, так-таки попал! А дед – хитрюга, паполза, змея, нарочно такого ласкового да уветливого держат, чтоб объюхтать прохожего, накормить посытней, чаем до горла набуздырить – спи крепче! Ах, негодяи, что творят! И будто в насмешку, показывают ему, чем живут, чем промышляют в этом дьявольском вертепе! А кровать-то какая, с резными головками! А постель-то какая пышная, царская! Это всё навада, как червяк для пескаря. Сладкий сон глупца в такой постели оборачивается вечным сном. Хороша щедрость! Как у царицы Тамары из песни – жизнь за одну ночку.

– Богатое оружие, – видя заинтересованность гостя, произнёс старик и приблизил лампаду к ковру. – Это сын-покойник собирал. Имел, значитца, любовь ко всякому оружию. Что купил, а что сам смастерил… Охотничал он, стало быть… М-да-а… Охотничал…

– Почто же он, сын ваш, рано помер?

– А это… ну… как его… попал, значитца, под медведя… М-да-а… Такая, стало быть, беда приключилась… Так располагайся, значитца, гостенёк, без стеснения, по-домашнему на этой кровати. За день-то, чай, ухляндался? Спи-почивай на доброе здоровье. Ежели до ветру надо будет, покличь меня: псы беда люты.

Поставил лампаду на стол и ушёл старик.

Вот так история! Доавосьничался! Втюрился, как кур в ощип. Влип, как муха в мёд! Что теперь делать? Как спастись? Бежать – не убежишь. Остаётся одно – обороняться. Закрыл на щеколду дверь, осмотрел комнату ещё раз: в проём над печью легко можно пролезть человеку – это плохо. Хлопнула дверь. А, это старик вышел. Куда вышел? Зачем вышел? Сообщить своим, что добыча в силках? Или просто по нужде? Или посмотреть лошадей?..

Сипит самовар на кухне, потрескивают лучины в горнушке, взлаивают собаки на усадьбе. Всё так мирно, как будто на свете нет страшного, кровавого. А может, всё это причупилось, и никто ночью не придёт убивать его?.. И верно: столько оружия у него сейчас под рукой, дёшево он не дастся. Если б убить, положили спать на кухне, в сенях, на сеновале, подальше от оружия. Нет, с сеновала можно спрыгнуть, удрать, а вот отсюда попробуй убеги! Всё, всё у них обмозговано, как ловчей на тот свет человека отправить. «Сын-покойник», «охотничал» – знаем мы эту охоту! Кто ещё в доме живёт? Не известно. Про погоду бормолит, белендрясы разводит, а про это – ни гу-гу. Привыкли таиться, потому что совесть нечиста. Вооружаться надо, да, вооружаться! А чем? Эти огнебойные штуки ни к чему, да и не заряжены они, конечным делом, а вот кинжалишко не помешает, но лучше всего стулья, пожалуй, вон какие они тяжеленные, ежели таким по голове хряпнуть – редкий устоит.

Вернулся старикашка. Слышно, как бормочет «Отче наш», как кряхтит, опускаясь на колени в земном поклоне, как щёлкают его занедужные суставы. Вот вражина! Людей конают, а сами Богу молятся! На Брянщине, на родине, такого нет. Эх, Сибирь, Сибирь, дикая страна! Шали в тебе, на поверку, вдосталь. Жить можно, но ухо востро держи, гляди в оба, а зри в три, не то длинно моргнёшь, а башку-то твою уже оттукмачили!

Заскрипела лежанка, что подле русской печки: улёгся дед спать. Самовар затих. Всё угомозилось. А Иван сидел на стуле, уронив на стол отяжелевшие руки, кинжал черкесский с чёрной костяной рукоятью лежал перед ним, лампадка горела. Спать нельзя, он будет всю ночь бдеть, а выспится завтра в лесу, в безопасности, если судьба и на этот раз помилует его. Он выдержит, он крепкий, он дюжой, он…

Голова путешественника медленно кренилась, кренилась вперёд, ткнулась в кисти рук – сон кошкой отпрыгнул. Ой, что это?! Неужели уснул?! Как можно! Нет-нет, не поддаваться! Ишь как тянет, индо слюна с мусал потекла! Кажется, за одну спокойную ночь на тех вон пуховиках породистого жеребца б отдал. Не зря же сказано: нет ничего слаще сна. Право, нет, зато есть то, что дороже сна – жизнь. А что такое жизнь?.. Была – и нет. Особенно здесь, в Сибири, на чужой стороне, запросто можно потерять её. Жизнь. Жи-и-и-з-з-знь! – комаром зазвенела в ушах ночная тишина. Тяжёлая пуховая подушка навалилась на затылок, обволокла, пол зателепался, плавно взнялся и полетел ковром-самолётом в дальним-дальнёшенькие сибирские украйны.

Проснулся Иван оттого, что загорелся дом. Красные языки пламени хлебестали за окном. Слышался гул и зловещий треск. Страшился разбойников, а вон в какую переделку попал! Иван подбежал в окну и увидел, что он на втором этаже, прыгать – высоко. Что за чертовщина?! Он же хорошо помнит: дом, в котором заночевал, одноэтажный. Или не заметил ночью первого этажа, потому что свету во дворе не было?.. Скорее, скорее, где же выход? Где двери? Гул огня всё сильнее. Он бегал по комнате, расшвыривая стулья и вещи. Вот дверь. Рванул её – перед ним лестница на третий этаж или на чердак. Боже праведный, куда же это он попал?! Нашлись ещё какие-то двери. Следующая комната была очень большой и богато обставленной, с зеркалами, коврами на полу и на стенах. Господский, видать, дом-то! Ну и дела! Заблукал в незнакомых хоромах. Где же выход из горящего дома?.. Ещё одна дверь. Уж эта-то должна быть входная. И опять не то: лестница в верхние этажи!

Под ногами заплакал ребёнок. Бурнашов подхватил его на руки. Это был мальчик, дрочёное дитя годов двух и почти совсем голый, в одной исподней рубашонке. Барчонок, должно быть. Нянька, можно догадаться, уронила его на бегу, спасаясь от пожара, да так и не вернулась, хрида непутёвая! Иван помчался дальше с ребёнком на руках. Отворил очередную дверь – а это шкаф для одежды. И какая одежда-то! Всё фабричное да заграничное! Славно бы прибарахлился, кабы не младенец. А что? Всё одно сгорит этакое богатство! Где же выход? Куда бежать?..

Но навстречу ему шли люди, уже без суматохи и крику, пожар, мол, потушен, опасность миновала. И важная госпожа в длиннополом платье, барыня, хозяйка дома, приняла из рук Ивана ребёнка, сыночка своего, подвела к шкафу:

– Выбирай, добрый молодец, лучший костюм за спасение сына моего!

Что там выбирать! Иван без колебания снял с гвоздя белую длинную рубаху из шёлка, дивясь такому счастливому и неожиданному концу страшной ночи, подпоясался шёлковым же голубым кушаком, а щедрая хозяйка протянула ему ещё тёплые вареги из овечьей шерсти, белые с красным узором по краям…

Пресвятые угодники, это же всё во сне! Он спал, безмозглый жердяй! Спал, спал, ротозей и простофиля! Иван с запоздалой, ненужной поспешностью сжал рукоять кинжала и крупно вздрогнул; сердце, как челнок ткацкий, закулемесилось в груди, тоже переполохалось; снежной крупой мурашки разбежались по спине и медленно растаяли. Долго ли он спал?.. Да всю ночь! Уже обутренело, а крохотный огонёк лампады до сих пор мреет, издавая затхлый церковный запах. Прошляпил, обалбесился, опрофанился, олух царя небесного!.. Но почему, почему он жив?! Да потому, что заночевал у честных, добронравных людей. Да, да, да, именно так. И всё ж таки нельзя быть таким телелюем! Жив! Жив! Хорошо-то как!.. Верно говорят, что дуракам счастье!..

И губы крестьянского парня Ивана Бурнашова привычно, но на этот раз с особенным, искренним чувством зашептали слова утренней молитвы: «Благодарю тебя, пресвятая Троица, яко многия твоя благости и долготерпения не прогневал еси на мя, ленивого и грешного…» Жив! Жив! Он пойдёт дальше, к заповедным землям! «Но человеколюбствовал обычно еси и в нечаянии лежавшего воздвиг мя еси…» Он, Иван, найдёт эти земли и возвернётся залихватом домой! И поведёт своих односельчан к новой счастливой жизни на богатых сибирских землях! «И ныне просвети мои очи мысленны, отверзи уста поучатися словесам Твоим, творити волю Твою и пети Тя во исповедании сердечном – Отца и Сына и Святого Духа – и ныне и присно и во веки веков! Аминь!»