«Плоды уединения»

В студенческие годы Гнедич, по-видимому, почему-то избегал печататься в пансионских и университетских изданиях; во всяком случае, ни в «Приятном и полезном препровождении времени», ни в «Ипокрене» не появилось ни одной публикации за его именем. Первые его опыты собраны в сборнике «Плоды уединения», отпечатанном университетской типографией в 1802 году[152]. В «Плоды уединения» вошли четырнадцать разножанровых сочинений — несколько переводных и оригинальных прозаических миниатюр («Гимн добродетели», «О богатстве», «Чувства кающегося грешника», «Весеннее утро» и т. д.), два стихотворения, драма «Добрый внук», трагедия «Честолюбие и поздное раскаяние» и повесть «Мориц, или Жертва мщения». Стихотворения Гнедича совершенно беспомощны, а большая часть прозаических отрывков с полным основанием может быть названа «повторением общих мест литературы» эпохи (Егунов 1966: 313), где очевидные отголоски так называемой «кладбищенской поэзии» Э. Юнга (Edward Young; 1683— 1765) и русских вариаций юнговских мотивов (например, «Кладбища» Н.М. Карамзина), усиленные в пейзажных экспозициях оссиановским колоритом, сочетаются с риторической декламацией на назидательные темы и образчиками «чувствительных» сентенций в карамзинском стиле. Тем не менее несколько произведений, а именно драматические сочинения, «Мориц» и прозаический отрывок «Несчастная любовь», заслуживают внимания и позволяют судить о литературных ориентирах и пристрастиях молодого автора.

В университете Гнедич, по словам М.Е. Лобанова, увлекал товарищей «пламенною любовью к поэзии»:

В свободное от учения время, в праздники и каникулы, он пленял их одушевленным, сильным чтением писателей, особливо драматических, был душою их собраний и за представление на университетском театре некоторых трагических лиц осыпаем был единодушными похвалами.

Лобанов 1842: 26

«Эта любовь к драматическим произведениям, к роду сильнейшему в области поэзии, более других удовлетворявшему возвышенную и пылкую его душу, — продолжает Лобанов, — была господствовавшею страстию и услаждала его в течение всей его жизни» (Там же). Театральные пристрастия Гнедича, несомненно, во многом определялись атмосферой, царившей в Московском университете в последние годы XVIII — первые годы XIX века. Интерес к театру был связан с новыми литературными веяниями — с увлечением немецкой драматургией А. фон Коцебу (August Friedrich Ferdinand von Kotzebue; 1761—1819) и Шиллера.

«Добрый внук» и «Честолюбие и поздное раскаяние» Гнедича свидетельсгвуют, что он не прошел мимо мещанской драмы Коцебу. Второе название даже прямо перекликается с заголовком известной пьесы Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние» («Menschenhass und Reue»; опубл. 1789). Один из эпизодов «Ненависти к людям...», в котором граф Мейнау дарит деньги Старику, чтобы тот мог выручить сына с военной службы, прямо отразился в развязке «Доброго внука». При этом сам мотив продажи рекрутов мог быть почерпнут Гнедичем и из «мещанской трагедии» Шиллера «Коварство и любовь» («Kabale und Liebe»; 1784), чтение которой очевидным образом отозвалось также в «Честолюбии и поздном раскаянии» (см.: Егунов 1966: 314; Данилевский 2013: 85). Вместе с тем в «Честолюбии...» можно заметить отголоски «Ромео и Джульетты» (а по мнению Ю.М. Лотмана, и «Короля Лира»; см.: Lotman 1958—1959: 432) Шекспира, с творчеством которого Гнедич к этому времени должен был быть знаком по французским переводам-переделкам Дюсиса[153].

В основу повести «Мориц, или Жертва мщения» положена сюжетная коллизия шиллеровских «Разбойников»: богемский граф Моргон имеет двух сыновей, Густава и Морица, и воспитанницу Сигизбету; Мориц добр и откровенен, Густав коварен и скрытен; Мориц и Сигизбета любят друг друга; Мориц уезжает, Густав начинает домогаться любви Сигизбеты. Далее Гнедич расходится с Шиллером, чтобы вернуться к нему в кульминационной сцене убийства Морицем Густава и почти цитатно обозначить литературный образец: «Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства!» (С. 182 наст. изд.) Кстати, само междометие «Га!» (не вполне удачно передающее немецкое «На!»), которое постоянно повторяется в ранних произведениях Гнедича и является их своего рода атрибуционной стилистической приметой, почерпнуто в русском переводе «Разбойников» Н.Н. Сандунова. Влияние Шиллера можно видеть и в драматургическом элементе, отчетливо присутствующем в повести — в оформлении диалогических сцен и в декламационно-риторическом эмфатическом стиле, присущем также и пьесе «Честолюбие и поздное раскаяние».

Еще одна черта повествовательного стиля Гнедича, выразившаяся в произведениях «Плодов уединения», — пристрастие автора к кровавым и отвратительным сценам и натуралистическим описаниям страданий и жестокостей. Исследователь «Плодов уединения» А.Н. Егунов в этой связи указывал в первую очередь даже не на «Морица» (хотя, разумеется, и там находится достаточно соответствующих примеров), а на отрывок «Несчастная любовь», по его выражению, «примыкающий к становившемуся тогда модным течению литературы ужасов» (Егунов 1966: 313). Молодой человек, в приступе любовной страсти убивший своего друга — подлинного или мнимого соперника, мучается угрызениями совести, терзается страшными видениями («Га! кто? кто так страшно воет?., кто так страшно клянет меня? Вижу пламенный меч, возносящийся над главою моею, вижу — и узнаю окровавленную тень моего друга <...>». — Гнедич 18026: 66), случайно выпивает яд («<...> ибо тарантул, упавший в кувшин, лопнул». — Там же: 67) и умирает в страшных мучениях («<...> яд разлился по всем его членам; лицо, руки и ноги начали пухнуть <...>». — Там же: 69).

Все отмеченные стилистические особенности «Плодов уединения»: драматизация действия, эмфатический стиль с многочисленными восклицаниями, проклятиями, поминанием ада и т. д., френетический элемент в сочетании с чувствительными пассажами карамзинистской прозы — в еще более усиленном виде проявились в написанном в 1802 году романе «Дон-Коррадо де Геррера», вновь, вплоть до цитатных заимствований, ориентированном на шиллеровских «Разбойников» в переводе Сандунова.

Литературное окружение молодого Гнедича

Увлечение творчеством Шиллера в околоуниверситетских кругах в Москве конца 1790-х — начала 1800-х годов имело несколько центров — литературных кружков, не изолированных, но достаточно автономных друг от друга. Страсть к драматической поэзии и игра на сцене университетского Благородного пансиона должны были способствовать знакомству Гнедича с Николаем Николаевичем Сандуновым (1769—1832), братом известного московского актера Силы Сандунова (1756—1820), драматургом, автором уже упоминавшегося выше русского перевода «Разбойников». Судя по многим текстовым перекличкам, Гнедич знакомился с драмой Шиллера именно по переводу Сандунова, несколько отличному от аутентичного шиллеровского текста. По мнению современных исследователей, Сандунов соединил в своем переводе так называемую мангеймскую редакцию шиллеровской драмы[154] и текст ее сценической переделки, принадлежавшей берлинскому драматургу К.-М. Плюмике (Karl Martin Plümicke; 1749—1833), в которой, в отличие от мангеймской версии, был сохранен и даже несколько усилен бунтарский дух ранней редакции драмы. Также можно предположить, что Сандунов пользовался «не дошедшей до нас суфлерской рукописью, имевшей хождение среди немецких антрепренеров и,