– И что? Я тоже подсчитал. Значит, потенцию сохранял. А что, многие трахают секретарш – это очень удобно. Но сильно запутывает нашу дорожку… Все, чего касается эта… А вы знаете, что супруге Литвинова, этой англичанке, свихнувшейся на свободной любви, очень нравилось беседовать индивидуально с Ниной Уманской? Чему могла ее научить? Желаю здравствовать.

Алена присела передо мной на пол в тошнотворную кинематографическую позу:

– Это… неправда?

– Ты же знаешь, что правда.

– Нет, я не знаю. Я не верю, – она что-то промокнула в глазах. – Вы так не можете так уверенно, через шестьдесят лет, вот так вскрывать чужую жизнь…

– Дело именно в том, что мы – все можем. Я поехал.

– Я тебя довезу?

– Я хочу один.

Она онемела, покачала ослепшей от боли головой: да, да, конечно, я понимаю, – и показала: иди, пока, – и завыла за спиной пухнущим горлом, рассчитав быть услышанной, пока я двигаюсь к дверям, делая акцент на «д-дура…» – вдох, на выдохе с подъемом: как-кая же я дура… – и стон, до лифтового лязганья; потом или сразу заткнется, или вскочит и побежит следом.

Теоретик и практик свободы половой любви Александра Коллонтай послужила Империи послом в Мексике и с Литвиновым дружила по гроб; всех детей Коллонтай предлагала передавать из семьи в ясли и интернаты – дети, таким образом, с младенчества получат навыки общежития и не отвлекут родителей от труда и половых отношений.

Надо, писала она, заботиться о главном, чтобы налицо был сон в летнюю ночь, влюбленность, крылатость – вот в чем праздник жизни. Безразлично в кого. Но влюбленность. Надо «ходить на крыльях». Пусть это будет два-три дня, пусть это будут годы – зависит от силы, обмана, самообмана. Я против аскетизма, писала она, желаю жадно вбирать жизнь во всех ее проявлениях. Понимание? Да оно невозможно! Нужен поход против «поглощения чужой личности»! В любви нужен самообман, часто взаимный.

Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Пакостное и счастливое наше детство.

Мы смотрели демонстрацию с трибуны дипломатического корпуса Мавзолея, и я не понимала, почему внизу давятся люди, когда здесь, наверху, так много места. Я слышала о классовом расслоении, нищете и, не понимая, уже многое приняла.

Дома нас не наказывали. Однажды, развлекаясь, мы сознательно затопили семейство истопника Антона – они жили в подвале. Спрятались и смотрели, как прибывает вода. Если мы дружили с простыми людьми и те жаловались на жизнь, отец считал, что просто нам попались злостные неудачники. Мама оставалась аполитична, занималась творчеством и не читала газет.

Благодаря британско-спартанскому воспитанию стол наш был лишен разносолов и кондитерских лакомств. Завтракали мы раньше всех, но всегда любили приходить на завтрак к родителям. Мы забегали в спальню, и я замечала, что когда-то кровати родителей разделяла тумбочка, а когда-то нет.

Почти все вечера у мамы занимали приемы или сопровождение знатных иностранцев на «Лебединое озеро». Утренний подъем – мы вставали в семь – был ей особенно невмоготу. Вот она сидит перед открытым ящиком комода, пытаясь извлечь из него для каждого из нас по целой паре чулок. Носки, штанишки, лифчики, на которых почти всегда не хватало пуговиц, клубясь и цепляясь друг за друга, выползают из ящика – мама кладет голову на все это расползание и вдруг, словно она сделалась мной, плачет: «Глупая мама! Дурная мама!»

Миша подошел к ней и обнял: «Мама не дурная, мама просто устала».

Мама – живая, веселая, откровенная, голос – гибкий, веселый, модулированный. Свежая кожа лица, прохладные узкие ладони, овальные гладкие ногти на длинных пальцах, густые черные волосы и карие глаза, то матовые, то вспыхивающие радостью всякий раз, что они обращались к нам.

Мои чувства к отцу напрочь и безнадежно переплелись с деньгами и благами. Как я маялась всякий раз, когда он возвращался из Женевы! Я радовалась ему, но как бы он не подумал, что я радуюсь из-за прекрасных вещей, которые он каждый раз привозит.

Когда я в двадцать лет потеряла невинность, у меня мелькнула странная мысль: имею ли я право продолжать жить на папином иждивении.

Просить денег неудобно. У мамы их нет, а у папы? Мы решили, что папа жмот, а он просто совершенно не разбирался в деньгах – ему не приходилось ими пользоваться: паек привозили домой, вся обслуга в доме во главе с прикрепленным шофером находилась на государственном жаловании. На премьеры в театры присылали билеты, в консерватории мы имели право бесплатного прохода в ложу правительства – без нас она пустовала. На мамины вечерние туалеты также выделялась казенная сумма.

Папа все равно считал маму расточительной. Мама направила ему Мишу с сообщением: мужья-скряги превращают жен в мотовок. Через минуту Миша вернулся и с важностью огласил ответ: жены-мотовки делают из мужей скряг!

Когда в одну из послевоенных сталинских девальваций папа вышел из кабинета и мрачно сказал: «Мы разорены», мама всплеснула руками, засмеялась и радостно воскликнула: «Совсем как у Троллопа!»

По словам мамы, во время ухаживания отец сказал ей: «Русская девушка за поцелуй отдаст все».

Мама принципиально выступала за свободную любовь, у нее завязывались романы, менялись поклонники…

Я не помню, когда я впервые увидела Петрову. У меня такое впечатление, что она присутствовала в нашей жизни всегда. Чуть что: надо спросить Петрову! Она всегда все знала. Не сказать, что красавица. Иконное, длинное лицо, близко посаженные глаза. Всегда забранные волосы. Не полная, невысокого роста. В ней отчетливо прослеживалась еврейская кровь. Вела себя как партийная дама, держалась строго. Со вкусом одевалась. Отца она обожала.

Действительно, роковая женщина – это предание семьи. У нее были романы, и немало, по слухам. Но некоторые придумывались специально, чтобы все думали, что она чья-то проститутка, а не отца.

С мамой она была очень откровенна, рассказывала о своих увлечениях. Однажды спросила: «Знаете, почему меня любят мужчины? Потому, что я с каждым разная».

Спустя два года я опять прослушал запись показаний и в этом месте ощутил сильнейшее раздражение.

Вот еще раз: «Знаете, почему меня любят мужчины? Потому что я с каждым разная».

Я не понимаю. Что это значит? Или свидетельница ослабела по старости и переврала, или Петрова на самом деле сказала глупость из тех, что печатают в женских журналах: я умею быть разной для своего любимого. Или она хотела сказать, что умеет меняться, обновлять шкуру и для каждого сезона ей нужен новый мужчина? Или фокус ее вот: любая замужняя, принадлежащая кому-то женщина – это причаливший корабль, полностью открытая и освоенная земля; ты можешь смотреть на чужую женщину и думать: вот такая могла быть моей, вот это самое мог бы и я трахать, – а Петрова своими изгибами давала клиенту понять: нет, о том, что видишь сейчас, можешь забыть, то, что я отдаю нынешнему, – это только ему, с тобой я буду другая. Так? Или мы никогда не сможем понять тебя, Тася?