Ведь если партия — это солнце, то мы можем быть лишь травой, а чаще всего цветами. Это огромная разница. И неужели на этом фоне стихи Не Ганьну справедливо считать серьезной оплошностью?!

Я снова ошеломленно смотрела на Не Вэньянь. Она беспомощно покачала головой и сказала:

— Ты не можешь осознать это и поверить в такие подробности, не так ли? К сожалению, это не роман, а реальность Китая, подобное происходит прямо у нас под носом. Ты-то думаешь, что мы испытываем к Жао Циндэ просто личную неприязнь? Ошибаешься! Полагаешь, я слишком настороженно отношусь к другим? Ошибаешься! Ты не понимаешь, что творится в Китае, и не умеешь бояться. Я очень беспокоюсь о тебе!

Я больше не смела улыбаться. Я хотела бы искренне поблагодарить Не Вэньянь, но была слишком смущена даже для того, чтобы просто вымолвить «спасибо».

Рассказ Не Вэньянь заставил меня с восхищением взглянуть на нее. Моя соседка, неприметная женщина средних лет, является внучкой известного поэта; сердце ее полно истории и философии, а я, легкомысленная и поверхностная, недооцениваю других. Не Вэньянь действительно относилась ко мне с состраданием, и мне стоило бы дорожить этим отношением в сегодняшнем равнодушном мире — как и теми уроками, что преподали литераторы прошлого. Я мещанка, мне хорошо живется в этом городе, я зарабатываю своим трудом и, возможно, только так смогу победить без борьбы. Даже если судьба сделала человека бедным, он все равно способен достичь состояния, которое ценил Конфуций: довольствоваться малым количеством пищи и воды и не изменять своей радости. Китайский способ взаимодействия с миром оказывается настолько таинственным, настолько метафизическим, что человек вынужден превратить свою линейную жизнь в цветок с тяжелыми лепестками — наподобие желтого махрового пиона, воплощения весны.

В конце 2001 года старый носильщик отправился домой встречать Новый год. И больше не вернулся. Старик скончался. Зато приехал его сын, очень на него похожий, словно отлитый по той же форме, только молодой, с гладкой кожей и светлой улыбкой. Он принес отцовскую корзину и сел на приступочку у ворот нашего ЖК. Никто толком не знал, что случилось со стариком. Сколько бы мы ни спрашивали, подробностей не выяснили. Молодой человек сказал лишь, что отец болел, в течение многих лет переутомлялся, у него ныло все тело, а в новогоднюю ночь он заснул после трапезы и утром уже не поднялся с постели. Сын рассказывал о смерти отца так, словно описывал весенние посадки и осенний сбор урожая, для него это было естественное событие: когда человек стар, беден, устал, болен и не имеет сил жить, он умирает.

Чжан Хуа рассердилась:

— Эй, парень, что ж ты двух слов связать не можешь?

Молодой человек оробел и снова пересказал историю — все так же каллиграфически, несколькими летящими штрихами туши. И хотя он казался лишенным душевной теплоты, в нем тоже чувствовалась простота деревенского жителя. Жизнь человека подобна зажженной лампе: когда лампа гаснет, мир тускнеет и исчезает, но что же остается делать живым?

И только шарф старого носильщика заслужил историю более длинную, чем рассказ о весеннем посеве и сборе урожая. Старый носильщик очень любил русского писателя Толстого, и однажды, не знаю в какой газете, он прочитал о том, как престарелый Толстой, окончательно покинув дом, повязал один из своих любимых длинных шарфов. Тогда старик купил себе такой же длинный шарф. Он носил его много лет и попросил, чтобы после смерти его похоронили вместе с ним. Его жена не раз ссорилась с ним из-за этого. И когда он умер, сняла с мужа шарф и попросила невестку распустить его и связать свитер для Вьюна.

Это действительно тот случай, когда прах — к праху, пепел — к пеплу, шерсть — к свитеру, а тепло — к ребенку. История получилась немного мрачноватая, но в то же время очень добрая, и она должна была закончиться именно так. Оказалось, что шарф старику не связала жена или любовница, — он сам его купил. Похоже, не все истории связаны с женщинами. Как, например, эта — о «толстовском» шарфе.

(18)

Шарф старого носильщика не должен быть предметом насмешек. Нелегко старику в одиночку зарабатывать на жизнь в огромном городе. Если у тебя нет ничего в жизни, приходится полагаться на веру, и потому очень важно во что-то верить.

Примерно в 1949 году семья моего деда попала в отчаянное положение. Двенадцать его детей погибли — кто-то просто умер, кого-то расстреляли, кто-то скончался в результате стихийных бедствий, — и только трое выжили. Дом сгорел, ящики с бабушкиным приданым украли, а недавно купленную в деревне землю пришлось отдать, чтобы их не признали помещиками. В эти дни моя бабушка делала пасту из желтой грязи, лепила бодхисатву, ставила ее на очаг и перед ней воскуривала благовония. Несмотря на всю бедность и невзгоды, нельзя позволять сердцу покидать свое место — тогда удастся обрести безопасность и покой. Когда человек спокоен, он щедр; даже питаясь простой кашей с овощами, он не позволяет себе скатиться в депрессию. В моей памяти до сих пор хранятся воспоминания о бабушке. Она, тогда совсем уже старая, походила на буддийских святых, которым все поклонялись: очень толстая, со сморщенным ртом и вечно улыбающимся лицом. Иногда она снимала с себя одежду, обнажая спину, и просила детей ногтями соскоблить корочки от потницы, обещая за три штуки заплатить фэнь[83]. У бабушки эти корки наслаивались друг на друга, размером они были с рисовое зернышко, очень блестящие, и если поддеть ногтем, то отлетали со щелчком. Закончив скрести, мы припорашивали ей спину детской присыпкой, потом приседали на корточки перед ее коленями и получали заработанные деньги. Она заодно совала нам в рот имбирные леденцы. Мы не любили их, а бабушка приговаривала: «Это не я дала вам имбирные леденцы, а тот бодхисатва, что стоит на очаге. Он завещал: „Ешьте редьку зимой и имбирь летом — и врачам не придется давать назначения“». Итак, мы верили ее словам, сосали имбирные леденцы и учили наставление бодхисатвы. Позже, конечно, мы узнали, что это было расхожее изречение, и по цепочке передали его уже своим детям. Передавая от поколения к поколению жизненные устои, мы опираемся на веру; имея веру, принимаем поговорки за заветы бодхисатвы и наоборот. Наша личная религия живет в наших сердцах, идет ли речь о бодхисатве или о толстовском шарфе — все это своего рода вера. Как сказал Шакьямуни, вы не можете увидеть Татхагату в тридцати двух проявлениях, дхарма повсюду, но вы должны верить в это.

У нас, простых людей,