Когда стало слышно, как быки, меся раскисшую дорогу копытами, подъезжают ближе, Поно вытянул руку, схватил Фаруха за волосы и притянул к земле — и сам замер, уткнувшись в траву лицом. Дрожа под дождём, горели огни. В тёмный предутренний час они не слишком помогали тем, кто пустился в погоню.

Казалось, время застыло. Звучали голоса, размытые дождём — вроде близко, а слов не разобрать. Поно, едва дыша, вцепился в землю. Хотелось за что-то держаться, не то, казалось, его поднимет ветром, как палый лист, и швырнёт навстречу погоне.

Наконец люди убрались. Поно, вскинув голову, проводил их взглядом, а потом сел, утёр ладони о траву и сказал наместнику:

— Всё. Иди своей дорогой, а я пойду своей.

И, оглядевшись, захромал прочь, оставляя город за спиной. Ушибленная нога болела — видно, где-то разбил колено, но в горячке не понял сразу.

Ничего не сбылось. Не вышло продать каменного человека, и не за что выкупить Нуру, и даже быка теперь нет. Кто знает, сколько дней займёт путь, да как бы ещё не заплутать. Можно выйти к дороге, но его и прежде искали, а уж теперь, когда он помог наместнику, должно быть, разошлют людей по всей Сайриланге. Нигде ему не будет покоя!

— Зря я тебя спас! — с досадой сказал он Фаруху, который тенью следовал по пятам, будто не знал, куда ещё деться. Может, вовек не отвяжется, а с ним идти труднее, чем одному. — Зря! В храмах только и твердят о твоей доброте, о том, как ты умён и хорош собой, и сколько жил, я верил в это — а пришёл в Фаникию и узнал, что первое — ложь, и второе — ложь, а уж третья ложь самая большая! Вот пусть тот, кто верит в это враньё, с тобой и возится, а у меня своих дел хватает.

— Куда ты пойдёшь? — спросил Светлоликий, будто ничего не расслышал. — Тогда, во дворе, торговец сказал, что тебе помогали братья, но сейчас ты один, а их рядом нет. Как же ты выбрался из колодца и узнал про тайный ход? Даже я о нём не знал. Думаю, не знал и Бахари, я видел его лицо… Есть ещё такие ходы?

— Откуда мне знать? Хочешь, сам поищи, отвяжись только.

— Когда ты сбежал из колодца?

— Тебе что за дело? Прошлой ночью!

— Бахари мне не сказал, — пробормотал Фарух. — Вот из-за чего был шум! Он солгал мне. Он солгал и в другом… Ладно! Слушай: ты пойдёшь к храмовнику, старшему над храмами Фаникии. В эту пору он трудится в храме Рыбы. Он, должно быть, не ведает, что затеял Бахари, и он поддержит меня. От тебя только и нужно, что передать весть, а после делом займутся другие. Я щедро награжу.

— Щедро? Знаю я твою щедрость! Уж я не забуду, как ты мне заплатил за каменного человека. Еле жив остался от такой щедрости! А теперь, когда я спас тебе жизнь?

Поно остановился, сжимая кулаки. Руки так и чесались ударить Светлоликого.

— Я спас тебя, — сказал он с обидой, — и не услышал ни слова благодарности. Ты только карами грозил! Вот твоя щедрость, и вот твоя справедливость, так что к храмовнику сам иди, а я ради тебя рисковать не стану. И так меня искали в Фаникии, а теперь уж точно ищут вдвое усерднее!

Фарух кивнул.

— Тебя станут искать повсюду, — сказал он. — Бахари не отступится, даже если найдёт меня. Ему захочется расспросить, кто ты таков, как проник в Дом Песка и Золота и какие тайны успел выведать. Он не поверит, что ты был один! Бахари станет тебя пытать, пока не пожалеешь, что сам себя не убил, когда ещё мог. Ты обречён. У тебя один путь — помочь мне, а когда расправимся с Бахари, будешь свободен.

— Я не верю тебе. Ты не лучше него! Бедная Чинья… Она говорила, ты выпустишь её на свободу, да я теперь думаю, ты бы не стал.

— Расскажи мне о ней, — потребовал Фарух, убирая мокрые волосы с лица.

— А то ты не знал, кто сидит в твоём колодце!

— О ней я не знал! Расскажи. Какова она из себя?

— Какова? — спросил Поно, приближая своё лицо к лицу наместника. — Такова, каким может стать человек, долго сидевший на цепи! Вообрази, что под тобой лужа, притрушенная прелой соломой, и тут же твои нечистоты. Тебе никуда не уйти, гниёшь заживо, а рядом чужое тело, мёртвое, распухшее, его уже черви едят — это Мава, садовник, и вина его так мала, что ты даже её не знаешь…

— Я спрашивал не об этом! — поспешно сказал Фарух, отстраняясь, и взмахнул рукой, будто отгонял видение, и потёр землю пяткой. — Я хочу знать, она стара или молода?

— Нет уж, спрашивал, так слушай, а я расскажу, как мне самому нравится… Едут! Заболтал меня!

По дороге опять двигались огни: то люди на быках возвращались от полей у реки. Они поглядывали по сторонам, но с пути не съезжали. Поно, упав на колени, пополз по траве к щётке кустарника, торчащей из земли. Светлоликий пробрался следом и сел, отводя рукой колючие ветви.

— Неуютно? — мстительно зашептал Поно. — А в колодце вонь, и мухи, и крысы, и если захочешь пить, то придётся хлебать из гнилой лужи под ногами, по которой стражи ходят туда-сюда! Другой-то воды не дают. И Чинья пила…

— Да что это за Чинья? — с нетерпением и досадой спросил Фарух. — Когда мой дед искал каменных людей, ему помогала женщина, которую так звали. Тогда были найдены те двое, что сидят в моём доме, но оживить их она не смогла, и дед велел бросить её в колодец…

— Вот она, ваша справедливость! — воскликнул Поно. — Вот какой награды можно дождаться, помогая вам, и только такой! Сколько же лет она там сидела?

— Сколько? Тогда мой дед был молод, а она уже стара. Столько не живут — она давно мертва! Мой отец жалел, что её не расспросить. Ты не мог её видеть!

— Не мог? А я видел, и это она рассказала мне, как пробраться в комнату писцов…

— Писцы не сидят там два десятка лет, не меньше, им давно отвели другое место. Ты проклят, ты видел тень!

— Тень? — возмутился Поно. — Она такая же тень, как ты или я! Бахари спускался ночью, он тоже её видел, он с ней говорил. Он резал её ножом и жёг огнём, и