Самое паршивое, когда появляются подобные «почему?» и червь сомнения начинает шевелиться в груди. Почему другой выбран, а не я? Это самое худшее из всех «почему?». Дурная это вещь — вера в собственную исключительность. Надо немедленно давить в себе все «почему?», как орехи, колоть их, щелкать, плющить.

Саня Литвинцев подъехал ко мне, притерся вместе с лошадью, больно придавив седлом мое колено. Я перегнулся, схватил его коня за подуздок, нащупал пальцами металлические кольца удил, больно раздирающих конские губы, ощутил под рукой жесткий и одновременно шелковисто-гладкий волос конской шкуры, потянул голову одра вверх, а он, гад, сопротивляется, танцует непокорно, стремится отвернуть в сторону. Но не тут-то было.

— А-а-а! — торжествующе заорал я, забыв, что в грохоте воды ничего не слышно и на крик мой лошадь никак не отреагирует. — Но! Но! — Забыл я и другое: памирские лошади не подчиняются русским командам, но тут же опомнился и закричал снова, наливаясь какой-то недоброй темной силой: — Чу! Чу! Чу!

Лошади, кажется, услышали этот крик. Невероятно, но услышали. В грохоте водяной пальбы, в скрежете, в реве, в гуде. А может, сработало то, что мы с Саней, рискуя вывалиться из седел, били лошадей каблуками. Нас сразу повело куда-то в сторону. Поток понес лошадей, рискуя каждую секунду угробить нас, разбить о камни, изломать. Но не тут-то было. Кони упорно продвигались вперед. Мы с Саней корежились посередь воды, беззвучно ругались, леденели от снежно-шпарящей жижи, натекшей в сапоги, в брюки, от бешеной, кружащей голову быстрины. Каждый из нас делал одно: старался не дать лошадям хотя бы краем глаза заглянуть в воду, не дать им опустить храпящие испуганные морды. Если мы дозволим это, поток смоет лошадей, собьет с ног, закружит, и тогда все мы погибнем. И кони, и мы.

Время беззвучно и как-то мучительно долго отсчитывало свой бег. В прорезях между пенными гребнями были видны люди, стоящие на том берегу, — Декхан и проводник. Оба они были словно пришельцы из иных миров, непознанные, чужие, далекие, преодолевшие то, что мы еще только преодолевали.

Но всему приходит конец. И трудному, и легкому. Лошади, оскользаясь, скаля зубы, вынесли нас на берег. Остановились. Но старик отдохнуть им не дал, он снова забрался в седло — мы для него уже опять перестали существовать, — хлестнул коня камчою и первым двинулся к сырой черной прорези недалекого ущелья.

Встретилась нам на пути еще одна речка, самая миролюбивая, пожалуй, из всех, что мы одолели, с неожиданно светлой и чистой водой. В таком чистом хрустальном потоке непременно должна водиться форель, и, кажется, она действительно здесь есть, вон рыбина выметнулась из потока, прочертила дугу и снова шлепнулась в воду, но на наш вопрос насчет форели Декхан отрицательно покачал головой. Действительно, что это мы? Какая рыба может водиться на этой страшенной высоте? А в лютые долгие зимы эти бешеные речки, питающиеся водою ледников, — и только ледников — перемерзают до дна. Зимою тут живой воды нет и быть не может — только снег да лед. Да потрескивающие от крутой студи, готовые вот-вот лопнуть камни. И все.

Стрелки на моей «Славе» уже показывали два часа дня, когда мы начали по крутой, кровянисто-скользкой тропе спускаться в неожиданно теплую и какую-то нежно-зеленую, совершенно весеннюю долину. Лошади пошли ходко, чувствуя райское место, отдых, кормежку. Даже солнце в этой долине светило по-иному, оно было живым, от него исходила доброта, что-то близкое, родное, знакомое, так необходимое всем нам, что делает жизнь жизнью, а не простым томлением, ожиданием конца.

Тропу в нескольких местах нам все-таки перечеркнули бугристые снежные полосы, неровно обсосанные, тающие, но еще довольно свежие, не успевшие посереть. Снег выпал тут недавно, он мягко, с каким-то огуречным свежим звуком хрумкал под копытами, разлетался брызгами в стороны, попадал на камни, на красноватую землю, враз превращался в темные мокрые пятна.

— Позавчерашний снежок-то, кхе-кхе, — неожиданно снова подал голос Декхан. Он, похоже, окончательно очухался от всего происшедшего, опять обрел жизнь, голос, чувство цвета, земли, неба, воздуха, тепла и холода, воды. — Позавчера выпал снег этот, кхе-кхе.

Значит, мы, наивные, как суслики, горожане, ошиблись: снег-то уже не свежий… А впрочем, какое это имеет значение? Пустяки все это, мелочь, ерунда.

А Декхан засмеялся чему-то своему, привычно собрал глаза в морщинистые щепотки.

— Здесь, в Алтын-Мазаре, один охотник живет. Сла-авный охотник, кхе-кхе, на барсов ходит, их лишь и добывает, кхе-кхе. Другим зверем брезгует, только барсами интересуется. Кадамом его зовут. Так вот, отец его, Кудайназар, басмачом был, против красных аскеров воевал. И тропу эту, кхе-кхе, — Декхан ткнул пальцем вниз, под копыта лошади, — как-то в течение целого месяца один под обстрелом держал. Один! Никому по ней не давал пройти. Ни нашим, ни, кхе-кхе, ненашим.

— Что же это за басмач такой неугомонный был? — не удержавшись, полюбопытствовал Саня Литвинцев.

— Одинокий он был басмач, кхе-кхе. Храбрый был. Иначе б никогда в одиночку тропу не удержал.

— А тут и держать нечего. Взбирайся на перевал, на верхнюю его точку, и стреляй себе из винтовки в обе стороны. Скалы же кругом, ниоткуда не просунешься, не сманеврируешь. Так или иначе, человек все равно на тропу выходит, — проявил Саня свои стратегические познания, — так что держать ее несложно.

— Сложно или несложно, не знаю. Знаю одно — в течение месяца в одиночку эту тропу Кудайназар держал. Он, кхе-кхе, ведь ни красных аскеров не признавал, ни белых, ни басмачей, ник-кого. Сам басмачом нечаянно заделался.

— Как это «нечаянно»? — воззрился на Декхана Саня Литвинцев.

— Кудайназар грамоту знал. Читать и писать по-русски умел. Его как грамотного к русскому начальнику геологической партии приставили. Партия эта тут золото два года искала. А начальник партии трусливым человеком оказался. Басмачей, кхе-кхе, он боялся, орлов боялся, гор боялся, себя боялся, поэтому всех кругом подозревал, басмачами считал. Кудайназара начальник тот тоже в басмачи зачислил. Бумагу на него худую в Ош написал. В ЧК. Приехали из Оша чекисты, забрали с собою Кудайназара.

Декхан замолчал, приставил к носу ладонь, принюхался, повел головой из стороны в сторону.

— В Алтын-Мазаре баранину варят, той готовят. Скоро сладко кушать будем! — он восхищенно похлопал ладонью по животу.

Ну и нюх! И не только нюх…

Я всегда с завистью относился к людям, которые умеют быстро приходить в себя. Проплывет над их головою туча, сбреет с макушки волосы, ядовитым дождем оросит, а стоит ей малость удалиться, как эти люди уже смеются, они и жизнью довольны, и тем, что туча ушла, целыми их оставила. Неудачная переправа,