– Мама умерла, – ответил Федор Александрович. – Три дня, пока шабаш этот длился, телефон не брала. Я утром рано приехал сегодня, с поезда, в доме творчества все время это был, а она мертвая сидит, за столом. И тара пустая везде. Дня три сидит, думаю, не меньше, запах уже пошел. – Он поднял на нее глаза. – Делать-то что, Роза Марковна?

Хоронили Люську тихо, без лишних людей. Тем же днем вывезли в морг, все оформили, как надо, а еще через сутки опустили в яму в «Ракитках», на новом кооперативном кладбище по Калужскому направлению.

Из родных и близких был сам Федор Александрович, Роза Марковна и Федькин друг, тоже скульптор, Гриша Всесвятский – все. Поминки устроили в том же составе плюс Чапайкин, но не у Керенских, а у Мирских – у тех еще не выветрился покойницкий дух. Федька молча пил, Всесвятский составлял ему компанию, Глеб Иваныч понуро вспоминал про себя тот день, когда он впервые увидал понятую Люську на кухне у Мирских в день ареста Семена Львовича, в сороковом, и решил в результате, что воспоминание такое сюда не годится. Поднялся и сказал, что Людмила была Сашку, отцу Фединому, всегда верной подругой, но, к сожалению, пожили вот только недолго. И сел. А дальше говорила Роза Марковна. И про соседство многолетнее, и про сыновьи художественные таланты, и про Сашка самого, на войне погибшего, которого, кроме них с Чапайкиным, никто в глаза не видал.

Потом расходились.

– Ну и как тебе это, Глеб? – тихо спросила Чапайкина Мирская, неопределенно кивнув за окно. Оба прекрасно понимали, о чем идет речь.

– Да-а-а… – Глеб Иваныч так же неопределенно мазнул рукой, и Мирская действительно не поняла, что тот имел в виду. Но уточнять в такой ситуации не решилась.

Федька, совершенно напившись, безмолвным, правда, способом, до этого не собираясь оставаться в своей квартире на ночь из-за тяжелой трупной атмосферы, поцеловал соседку в щеку и прямым ходом, пересекши лестничную площадку, уперся в собственную дверь. Потом полез за ключами.

– Феденька, – решилась напомнить ему Мирская его же прежний план – так ведь… – но не успела закончить фразу. Керенский и Всесвятский уже ввалились в квартиру и захлопнули за собой дверь. Перед тем как захлопнуть, Федор Александрович успел лишь неопределенно, как и Чапайкин, взмахнуть рукой и пробормотать нетвердым языком:

– Да-а-а…

А еще через пару недель скульптор Керенский перебрался в квартиру в Трехпрудном совсем, оставив мастерскую только для работы. Но пока он еще не заехал окончательно, Митька успел все же заскочить туда с новой телкой, подняться на второй уровень и отодрать ее по-всякому, как и положено серьезному бойцу из кунцевской ОПГ. Ключи он, зная, что дядя Федя вернулся совсем, решил все ж не отдавать, а придержать у себя – так, на всякий случай.

Что до Вари Бероевой, то, дождавшись весны, она, ясное дело, обнаружила, что Митя с их Трехпрудного съехал по неизвестному адресу. Съехал и снова не дал о себе знать. И тогда она, поставив на нем жирный крест, улетела на месяц в Ялту, выбив из матери денег на «Ореанду», чтобы там, в кондиционированной тишине элитарной ялтинской гостиницы, попытаться пересмотреть установку на допуск к телу прочего мужского контингента.

Краткосрочную визу для поездки в США вор в законе Стефан Томский сумел получить в американском посольстве в Москве лишь в девяносто третьем году, через шесть лет после того, как освободился, вернулся в Москву и возглавил кунцевскую преступную группировку. До этих пор получал регулярные отказы без всякого объяснительного мотива. Не принято у них, видите ли, мотивы предоставлять, у уродов. Джокер, обещавший в свое время содействие в этом деле, ушел вскоре после августа девяносто первого на покой, отойдя от дел, и еще через три месяца такой спокойной жизни тихо скончался в своем подмосковном доме на гектаре барвихинской земли. Кому это был праздник, кому – невосполнимая утрата, а кто, ровно как и Стефан, к смерти этой отнесся спокойно, обезличенно, пребывая в серединном промежутке меж этими и теми.

По тому, как чистосердечно любил и ценил его Джокер, Стефану следовало о Джокере горевать. Неизвестно еще, как с новым смотрящим жизнь обернется. Но был в этом безутешном деле и свой согреватель – небольшой, но все же приятный. И об этом – Стефан знал это наверняка – не ведала, кроме покойного и его самого, ни одна живая душа. Если не вспоминать о Казначействе США, само собой разумеется.

В этот год Розе Марковне Мирской стукнуло девяносто. Но когда произошло очередное народное потрясение, пирогов она печь уже не стала, и вовсе не по этой пожилой причине. Не из-за этого, не в силу возраста и не потому, что было жаль капусты и яиц. И не потому еще, что не было сил. Были – сколько надо, столько бы и нашлось. Просто то, что творилось вокруг Белого дома на этот раз, не давало ей шанса угостить пирогами кого-либо: ни тех, кто был внутри, ни этих, что били из железных машин. Кольца уже не было никакого, ни живого, ни мертвого, но были танки, они стояли вдали от Дома, через реку, и методично расстреливали здание бронебойными и разрывными снарядами. Она неотрывно сидела перед телевизором, наблюдая по CNN то, что происходит на берегу Москвы-реки, и еще то, что случилось потом, при подходе к зданию Останкинского телецентра. Она смотрела и плакала. Не было у нее сомнений, с кем она на этот раз. Знала с кем – с теми, что вне Дома и внутри Телецентра. С ними, с ними, конечно… Но отчего-то было жаль и этих, то ли заплутавших, то ли обманутых, то ли принципиальных таких.

От Стефана в этот перелом специальных директив не поступало, и поэтому Митька, перетрухнув за бабулю, постарался на этот раз не выпустить ее из поля зрения, чтобы, не дай бог, не наделала чего неразумного, не попала под обстрел или под снайпера. Как это бывает у них, знал не понаслышке: и самому пострелять по живым мишеням довелось как-то раз, и от чужих пуль побегать, вихляя крупом. Бежал в том году по крышам, уходя от тюменских, так крыша оборвалась внезапно тупиковой вертикальной кирпичной стеной соседнего дома, метра на четыре вверх, и пришлось вниз сигать, не зная, что и будет внизу-то: ни высота какая точно, ни куда приземляться. Высота оказалась трехэтажной, а поверхность приземления – твердый грунт, спасибо, не асфальт. Прыгнул и от боли на какое-то время сознания лишился, как будто провалился в темноту. В это время свои подоспели, кунцевские братки, снизу по крыше постреляли, очередями, на всякий случай, чтобы прикрыть, если кто из своих еще наверху задержался, не знали точно – спросить не могли, Академик вырубленный был еще, без соображения валялся.

В общем, нормально получилось, остался в строю. Отделался трещинами в пяточных костях, месяц в гипсе провалялся, пока не сняли его. Дома отлеживался, на бабулиных сластях. Она не знала, радоваться, такому происшествию или огорчаться. Правнук любимейший целый месяц подле нее, хоть и неподъемный.

Первое время, пока не ходил, – судно под зад, уточка меж ног, все такое прочее. Митька думал, не справится бабуля, хотел к пацанам обратиться, чтоб сестричку организовать, – Стефан сам с этого сразу и начал. Но какой там – не пущу, сказала Роза Марковна, сама выхожу мальчика. И пальцем грозит, что, мол, как же тебя угораздило, Митенька, с лошади так упасть, чтобы обе пятки сразу повредить. Я сама не против лошадей, и занятий верховых тоже, и вообще всего спортивного, у нас и самих когда-то два рысака были в семье, у моего дедушки, твоего прапрапра по мужской ветке, Астра и Венгерка, изумительные животные, грациозные такие, хотя я плохо теперь уже помню, мы с дедушкой не вместе жили, он в Смоленской губернии обитал, а мы всегда в Москве, начиная с отца моего, Марка Наумовича Дворкина, твоего прапра…