Доверчивый заказчик Массими настолько был рад готовности известного художника работать на него и впредь, что опрометчиво оплатил будущую картину заранее. Предпринимая отчаянные попытки отыскать скрывающуюся от него Лену и беспокоясь за её судьбу, Караваджо как-то забыл об оплаченном заказе и не очень торопился браться за работу. И только после встречи с обходительным Маттеи, к которому, по всей видимости, обратился за содействием его излишне доверчивый родственник, художник взялся за написание картины «Ecce Homo». На ней Христос предстаёт более моложавым, подтянутым, с редкой растительностью на лице и в терновом венце. Он стоит обнажённым с белой набедренной повязкой и связанными на запястье руками. Справа от него две фигуры: впереди Пилат, который смотрит в сторону, указывая руками на Христа, как бы спрашивая у воображаемой толпы: кого же помиловать — Его или Варраву? За ним рослый раб-слуга с белой повязкой или тюрбаном на голове, который держит в руках тёмно-красное одеяние, только что снятое с Христа, выставленного нагим на всеобщее обозрение. Оригинал картины не сохранился, и она дошла до нас в авторской копии.

Расквитавшись с доверчивым банкиром, получившим, наконец, долгожданную картину, довольный Караваджо как-то под вечер 29 июля прогуливался по площади Навона, где случайно повстречал нынешнего ухажёра своей Лены — упитанного и вальяжного нотариуса Мариано Паскуалоне. Его самодовольный вид сразу не понравился художнику. Слово за слово, и между ними завязалась шумная перепалка, в ходе которой соперники не скупились на взаимные оскорбления. Вокруг стала собираться толпа зевак.

— Ты только взгляни на себя, — заявил Караваджо. — Она тебе в дочери годится!

— Ну и возьми себе обратно эту потаскушку, — отпарировал Паскуалоне. — Вы с ней отличная пара.

Тогда разгневанный Караваджо вызвал соперника на дуэль, но тот нагло рассмеялся ему в лицо.

— Ты что, свихнулся? Не собираюсь я об тебя руки марать, — сказал нотариус, и тут же получил удар плашмя шпагой по голове. Увидев выступившую на его испуганной физиономии кровь, Караваджо спешно ретировался, пока потерпевший призывал собравшихся прохожих быть свидетелями нападения.

Дело принимало серьёзный оборот, поскольку рану, пусть даже пустяшную, получил видный государственный чиновник. Сидя дома, Караваджо с минуты на минуту ждал прихода полиции, но появился посыльный от семейства Колонна, откуда пришла неожиданная помощь. Здесь впору задаться вопросом: можно ли считать участие этого семейства в судьбе Караваджо действительно бескорыстным, особенно в последние пять лет жизни художника? Не было ли тут скрытого интереса? Ответить трудно за отсутствием точных данных, которые подтверждали бы ту или иную версию. И всё же именно это семейство в лице маркизы Костанцы и её брата кардинала Асканио Колонна — а с ними был в родстве, как было сказано, и кардинал дель Монте — помогло художнику во избежание неминуемого ареста спешно выбраться из города, снабдив его рекомендательным письмом к племяннице Джованне, бывшей замужем за всесильным правителем Генуи князем Джованни Андреа Дориа.

Беглец прихватил с собой в поездку своего помощника Спаду, чтобы выглядеть знатным синьором со слугой. Видимо, к тому времени Бартоломео Манфреди и Марио де Фьори уже покинули его и начали работать самостоятельно, а легкомысленный Чекко никак не подходил для такой роли. Легко добравшись до Остии, он сел на корабль, принадлежащий семейству Дориа, и отплыл в сторону Генуи. Ему впервые довелось плыть на корабле, и несмотря на прекрасную солнечную погоду и штиль на море его сильно укачало. На первой стоянке в порту Ливорно Караваджо, шатаясь, сошёл по трапу на берег, чтобы немного прийти в себя после качки. Его внимание привлекли душераздирающие крики и плач с пришвартованного к тому же причалу судна, откуда под вооружённым конвоем спускались по трапу толпы орущих измождённых людей, которых охранники подгоняли ударами бича. Это были обращенные в рабство мужчины, женщины, старики и дети — ужасное зрелище. Просвещённый правитель Тосканского герцогства Фердинандо I Медичи не гнушался торговлей людьми, приносившей немалые доходы в его казну. Подвластный ему порт Ливорно был важнейшим перевалочным пунктом работорговли на всём Средиземноморье.

Художнику был оказан тёплый приём во дворце правителя Генуи, но сам шумный портовый город, населённый практичными и постоянно куда-то спешащими людьми с озабоченными лицами, не произвёл на него впечатления. В его глазах он явно проигрывал в сравнении с незабываемой Венецией. Двадцатилетний племянник правителя Маркантонио Дориа, подружившийся с Караваджо, решил во что бы то ни стало удержать знаменитого художника в Генуе и предложил ему расписать фресками парадный зал дворца за баснословную сумму. Как ни заманчивым оказалось предложение, Караваджо не стал понапрасну обольщаться, тем более что исходило оно от ветреного юнца, да и вряд ли его прижимистые родители дали бы на это своё согласие — генуэзцы знали цену деньгам. Кроме всего прочего, им был дан зарок не браться больше за настенную живопись. Но чтобы как-то отблагодарить хозяев за радушие и гостеприимство, он по памяти написал для них повтор «Ессе Homo» (128x103), в котором под впечатлением жуткой сцены в Ливорно — нечто подобное ему довелось увидеть и в генуэзском порту — усилил мрачный колорит, усугубив впечатление от выставленного словно на продажу обнажённого Христа. Седобородый Пилат с испещрённым глубокими морщинами лбом и широким чёрным беретом набекрень смахивает у него на одного из прежних правителей Генуэзской республики, чей портрет кисти Себастьяно дель Пьомбо художник видел во дворце Дориа. Кое-кто из искусствоведов усмотрел в образе Пилата сходство с Галилеем, что маловероятно, поскольку Караваджо был знаком со знаменитым учёным в сравнительно молодые его годы.

Ценность этой далеко не лучшей картины Караваджо в том, что он, возможно сам того не подозревая, вскрыл одну из самых позорных страниц современной ему действительности — работорговлю, которая процветала во всех странах Средиземноморья, в том числе в Венеции, Неаполе и Генуе. Известно, что среди отличавшихся особой дерзостью и жестокостью отчаянных корсаров, промышлявших охотой за живым товаром, было немало итальянцев, перешедших в ислам, на что, кстати, указывает Сервантес в первой части романа «Дон Кихот», ведя рассказ о своём пятилетнем пребывании в неволе у алжирского паши, которому он был продан уроженцем Калабрии, сменившим веру и имя.

Когда юный Караваджо появился в Риме, то не мог не столкнуться там вплотную с наличием рабства. У первого его хозяина «монсиньора Салата» в услужении были двое послушных запуганных арнаутов, как тогда называли албанцев, а в многолюдной мастерской кавалера Чезари д'Арпино насчитывалось более десяти разноплемённых рабов, мужчин и женщин, не знающих языка и безропотно выполнявших самую чёрную работу. В их глазах постоянно читались испуг и желание угодить хозяину. Молодой подмастерье, целиком занятый только одной мыслью — скорее утвердиться в этом жестоком мире, — не придавал значения такому положению вещей, хотя уже тогда его немало удивляло, почему те же уличные бродяги, чей мир был ему хорошо знаком, могут свободно делать всё, что им заблагорассудится, а эти запуганные и безмолвные парии словно цепью прикованы к своему хозяину. Позже, когда Караваджо обрёл имя и занял определённое положение в обществе, он для придания веса собственной персоне пользовался услугами пажей, которых без труда нанимал за небольшую мзду среди уличных мальчишек, которые отнюдь не были рабами. Принимая в дар картину, умный князь Дориа, как и полагается, поблагодарил известного художника, но после его отъезда приказал упрятать подарок подальше, узрев в картине камешек в свой огород. Почти три с половиной века картина провалялась в пыли на чердаке дворца Дориа и лишь в 1953 году увидела свет, оказавшись в местном музее.