— Начнем, — согласился Харальд, отводя удар щитом, — и я не усомнюсь в помощи ни добрых ванов, ни странного бога римлян, ни Тора, ненавидящего ложь.

Его меч отскочил от брони короля. Но поединок только начинался.

Кейндрих вела авангард лично. Сперва — рысью медленной. Потом, как почуяла в воздухе гарь, быстрой. Навыков хватало — держаться с рыцарями наравне, знаний — понимать, что двести человек к вечеру могут оказаться нужнее двух тысяч завтра. Когда увидела первых саксов — черных от дыма и поражения, сердце кольнуло завистью. Кажется, вся слава достанется другой. Когда, взлетев на очередной холм, увидела, сколько беглецов впереди — поняла: не все потеряно. Щит полетел за спину, копье с флажком — в петлю при седле. Осталось привстать на новомодных стременах — сидовская выдумка, да удобная.

— Стрелы, дротики не тратить! — разнеслось над полем. — Копья не ломать! Мечи наголо! За мной, гончие славы! И если кто не привесит к седлу бородатой головы — не быть тому в моей дружине!

Боем дальнейшее не являлось. Саксов было в десятки раз больше, но они не могли сражаться. Не из-за отсутствия строя. Не из-за потерянных доспехов, растерянного оружия или паники. Их загнали в угол — так, что прыгнула б не то что крыса — кролик. Остальное могло сказаться на соотношении потерь, но никак не на результате. Вот только прыгнуть сил не нашлось. Физических.

Сначала — долгое построение под длинными стрелами колесниц. Потом медленный марш, стучащие по щитам камни. И камни, проламывающие ряды. Стояние под стрелами, копейный бой. Яростное преследование ложно бегущих. Рубка под стеной из повозок. Отчаянный бег — по ухабистому полю, в лесу, между стволов, которых не видно, через отравленный дымом воздух. В одном прекрасная ирландка ошиблась: копья, стрелы и дротики в этот день рыцарям Брихейниога так и не пригодились.

Единственное противодействие, которое они встречали, — просьбы о пощаде, предложение выкупа или себя — в рабство. От желания жить или в надежде занять всадников личными пленниками, чтобы у остальных появился шанс уйти. Изредка такое делалось и еще реже получалось. Мерсийцы, например, и до Пенды охотно брали пленных, да и уэссексцам нужны крепостные. Но ни диведцы, ни континентальные саксы в холопах не нуждались.

Что касается выкупа — у многих рыцарей загорелись глаза. Иные начали торговаться, не опуская занесенных клинков. Кейндрих заметила, велела рубить всех. А чтобы меньше разговаривали с врагом, повысила норму до двух голов…

Солнце не ведает жалости. В глаза Немайн задувает колючая яркая пурга, превращает картины реальные в фантастические видения. Проще закрыть глаза, но она упрямо пялится на поле боя. У разбитых ворот усталые израненные люди из-под руки следят, как остановленного ими врага добивают другие. Кто-то гонится за бегущими, стараясь отрезать их от лагеря, лишить надежды зацепиться. Ложной, что видит пока одна сида. Людей в лагере довольно много — туда вернулась, так и не вступив ни в одну схватку, кавалерия саксов. Оставленная небольшая охрана торопливо седлает лошадей, хотя бы обозных — пешком от камбрийцев не уйти.

Вот конный лучник, зачем-то оторвавшийся от своих и затесавшийся в ряды латной кавалерии, положил нескольких саксов и, соскочив с коня, принялся вытаскивать придавленного лошадиной тушей рыцаря, в то время как его окольчуженные соратники совершили первую на острове Придайн прямую копейную атаку.

Двуручный топор или меч со щитом, если первый достать из ножен, а вместо второго закинуть за спину топор — снаряжение неплохое. Страшная и довольно дальняя атака или баланс, по выбору. Против пехоты — убийственно. Против конницы без стремян — сносно. Только от тарана конным клином ни топоры, ни щиты не спасают. Гвардейцы Хвикке полетели в стороны — а больше под копыта. Их печальная участь войдет в трактаты по военному искусству, но взгляд скользит дальше — мимо колесниц, сверкающих алмазами умбонов, и нескольких всадников, пытающихся уйти.

Память подсказывает — эти стояли с гвардией, но в последнюю атаку со всеми не пошли. Хотели выжить? Тщетно. Многих достают стрелы, одного цепляют крюком, тело недолго волокут за колесницей. Кончено. Разбег остановлен. К колесницам спешит пехота — гленская, и тут первые! — а саксов в промежутке больше нет. Живых.

Поле покрыто убитыми в два слоя. Поверх утренних, убитых в начале боя, — беглецы. Изредка встретится ирландский плед. Остальные камбрийцы лежат там, где стояли — на первой линии обороны, у сцепленных повозок — и между. Тут — все расцветки Диведа. Глаз цеплялся в первую очередь за кэдмановские пледы. Сколько у нее, оказывается, родни — и с ней уж не перезнакомиться!

Немайн начала разглядывать лица — если те сохранились. Только теперь до чувств начинало понемногу доходить — битва случилась на самом деле, в ней сражались не смазанные от быстрого перемещения поля зрения абстракции, а живые люди. Те, что еще вечером сидели вокруг костров, смеялись незамысловатым шуткам, стараясь отогнать боязнь такой вот судьбы… То, что до этого сознавал только безразличный разум, добралось до сердца.

Память услужливо, точнее, чем Харальд рукой, показывала, где и кого она видела в последний раз. Проверять было страшно. Но не удержалась. Посмотрела, только чтоб успокоиться, одним глазком, между линиями.

Он был там. Лежал, как стоял — тогда, когда все бежали. Ради лишних секунд и чужих жизней. Закрытый телами изрубленных врагов, все еще сжимающий в руках оружие, заколотый в спину — и не раз. Человек, ставший не самым близким — самым надежным.

Песня стихла.

Усталые шаги. Довольный, как кот, притащивший хозяйке мышь, Харальд. А перед глазами — отпечатавшееся на сетчатке, замершее сияние. Дэффид. Не убитый — разливающий вино, смеющийся. Неужели его нет? Неправильно! Кто же будет чесать сиду за ухом — годы спустя, в ее каменном городе?

— А правильная вещь — гнутая лестница, — начал норманн издалека, растягивая удовольствие от рассказа о подвиге, осекся. — Немхэйн, почему у тебя лицо в слезах? Мы победили!

— Это солнце.

Только если Солнце — почему так темно? А если не так — разве сиды умеют лгать? Нет, не умеют. Как и звери — а Немайн зверь. И солнца вокруг полно — сверху и снизу, небо и снег, и снег можно подбрасывать к небу. А вокруг опушки — сосны, звенят и пахнут. Фыркать, рассматривать фигурные облачки, пока не рассеялись: это — как тетерев, а то — как заяц, а это… Это совсем непонятно что, но интересное!

Запах сосен становится едким, и от этой горечи на глаза наворачиваются слезы, мир становится мутным, плывет… Сквозь шум пробивается голос мэтра Амвросия:

— …бывает. И от пения — оно требует сил, и от душевного напряжения. Даже от яркого света. При чем тут пророческий сон?

— Похоже, — гудит Харальд, — ну, придет в себя, расскажет.

Невеселое. Уши свисли, глаза уперлись в настил над головой. Харальд забеспокоился. Раз Немхэйн молчит — значит, знание не для любых ушей.

— Короля позвать?

Вялые треугольники не дернулись.