– Ты сумасшедший!

– Нет, я не сумасшедший, Верушка. Я истинный потомок Семена Дежнёва по разуму, воле и огромной любви к разрушенной земле, которую грабят со всех сторон, перепродают и пытаются стереть с лица Вселенной, – Иван оттолкнул осиновку от берега и, взяв весло, погреб в ту сторону, где дымилась рубленая баня и в воздухе стоял дурманящий запах смолы и еловых дров.

Стая уток со свистом пролетела над головами влюбленных, и над таежной рекой опять повисла леденящая душу и до боли пьянящая воображение удивительная тишина.

– Мы дети цивилизации, которая не смогла понять этой обалденной красоты, – тихо сказал Иван. – Вечности родниковой… Это предсказывал еще Достоевский. Наша цивилизация разрушила святая святых великого космоса и создала атмосферу необратимого распада, человеческого бессилия, невежества. Праздник души по вине людей постепенно вытеснился праздником брюха и животной похоти, превратившей человека в безумного зверя, съедающего самого себя и себе подобных. Такая страшная судьба земного хозяина была замечена людьми других планет, и вот пришло время того, что должно было случиться. Человек крякнул от вседозволенной свободы и, потеряв ориентир в космическом пространстве, как самая безмозглая тварь, захлебнулся в собственном дерьме. Пусть земля будет ему пухом, а космос – вечным движением в рай, – Иван говорил эти грустные слова неторопливо, с какой-то еле заметной дрожью в голосе, и глаза его наливались мучительной скорбью и состраданием к окружающему благоуханию и ни с чем несравнимой красоте вечерних сумерек.

Федор «Айвазовский» уже заканчивал топить баню и, увидев Ивана в осиновой лодке, подошел к берегу.

– Иван Петрович! – громко позвал он. – Последняя сухара догорает. Еще минут тридцать – и можно лезть на полог. Ты слышишь меня?

– Слышу, Федя, слышу! – так же громко ответил Иван. – Нам большого жара не надо. Не трать зря время. Понял?

– Понял.

– Боеприпасы к роднику тащи! Все, до последнего патрона. И тротил, что эмведешные браконьеры с вертолета побросали, тоже туда. Детонаторы пока не трогай. Я их сам принесу… Наслаждайся, Верушка, брусничным суземьем. После бани подрывные работы начнем, ты помогать будешь?

– Ты меня обижаешь. Конечно, буду..

– Солнышко мое. Я тебя по гороскопу вычислил, еще задолго до нашей встречи на кладбище. Когда я впервые фотку твою увидел, всю ночь уснуть не мог. Не веришь?! Ей Богу.

– Верю, Ваня, верю. Ты давно мою маму знаешь?

– Очень давно.

– Неужели?

– Я любил ее. И сейчас люблю. И она меня. Только у нее совсем другая любовь.

– Какая, другая?

– Она жалеет меня, помогает мне.

– Но я тебя тоже жалею и помогаю во всем.

– И я тебя, жалею, Верушка, жалею и люблю. Я должен научить тебя, как разобраться в этой запутанной жизни.

– Ты и маме моей помогаешь?

– Нет, ей этого делать не надо – бесполезная трата времени. Ей чем больше добра делаешь, тем больше она лезет.

– Как лезет?!

– Очень просто. Не тебе объяснять. Она привязывается ко всем, кто ей нравится. В юности у нее была кличка «Машка-конь». Жалеть надо мерина – конь сам дорогу пробьет. и резвость у него совсем другая. Батька-то твой, Миша Лешуков, словно заблудший пастух у твоей матушки.

– Быть может, я не его дочь? – с дрожью в голосе неожиданно спросила Вера.

– Не знаю, одно вижу: ты ни на мать не похожа, ни на отца. Пойдем в баню. Тебе надо чистое белье примерить. Оно в предбаннике. Подгребаем к берегу.

Осиновка почти бесшумно разрезала гладь таежной реки, и легкий ветерок подгонял ее до самой пристани, сделанной из трех сколоченных топляков. Рудовая баня имела прямые углы, и каждое бревно соединялось с другим рубленым бревном фигурой, похожей на ласточкин хвост.

– Здесь раньше зимовье было. Этому творению из листвянки больше двухсот лет. Мы его под баню определили, – с грустью сообщил Иван, выйдя на песчаный берег. – Здесь всегда меньше комаров и постоянный северный ветер прибивает много плавника. Так что баню топим топляками и всякой деревянной рухлядью, плывущей от бобровых завалов.

В предбаннике было холодно, но чисто и уютно. Нижнее белье висело на выскобленном добела вересковом шесте. Лавка, стоявшая под ним, была тоже словно выскоблена временем и ветром.

– Я присяду, Вера, а ты пока белье себе подбери, – устало сказал Иван.

– Ладно, Ваня, не это главное сейчас!

– Ну да, чем скорее помоемся, тем больше времени на подрывные работы останется. А потом еще ополоснемся. Наша баня держит тепло более двух суток, даже зимой.

Когда Вера разделась и стала расчесывать свои длинные светлые волосы, свалявшиеся от длительного перехода по болоту, Иван смотрел на нее, как на Афродиту. Синяки на ее чувственном ранимом теле куда-то исчезли, и молодая, еще юношеская кожа заиграла вдруг от сильно натруженных мускулов всеми цветами вечернего солнца. Иван только сейчас по-настоящему увидел, как прекрасно ее тело. Ноги ее хоть и были худыми, словно у годовалого лосенка, но в самых нежных чувственных местах обрели вдруг такую изящную, почти классическую форму, что, глядя на них, Иван, сам того не замечая, как-то внезапно ожил и, положив правую руку на ее плечи, а левой обхватив ноги невесты, долго смотрел ей в глаза.

– Я хотел жить с тобой, – тихо сказал он. – Век жить… Именно здесь. Иметь много детей, быть самым счастливым человеком на Земле! И вдруг такая неожиданность! Инопланетяне словно подстерегли меня. Надо же появиться письму не раньше и не позже! Боже мой, как раз в дни ущербной луны, когда я влюбился! И не в кого-нибудь влюбился, а в женщину, от судьбы которой даже солнце потемнело, выслушав ее раскаянья. За что такое наказание?! Ведь я люблю тебя, Вера, люблю! Почему я должен бросить свою родную Землю и улететь Бог знает куда! Вера! Верушка, родная моя ласточка, какое блаженство вокруг, какая благодать! И ты в этой благодати, словно перелетная лебедушка в райском гнезде, пахнущем морошкой, багульником. Я хочу остаться здесь… – Иван вдруг с какой-то щемящей тоской и приливом неизвестно откуда взявшихся сил обхватил обнаженное тело невесты и, подняв свою любовь на руки, осторожно положил на широкую деревянную лавку. – Ты слышишь меня? Я хочу жить здесь и иметь от тебя здорового парня, который постоял бы за тебя и за многих униженных русских людей, – Иван чувствовал, как тело невесты задрожало, зарделось от его искренних слов. И руки ее потянулись к его воспаленному лицу. Она вдруг вытерла с его щек внезапные слезы и неторопливо приблизила его грудь к своей разнеженной груди.

– Ваня, ты должен покинуть Землю, – на этот раз очень проникновенно, очень твердо сказала она. – И как можно скорей, Земля либо погибнет, либо ее продадут инопланетянам и превратят в могильник радиоактивных отходов или свалку космического мусора. Я понимаю, ты вырос здесь, среди людей, влюбленных в свой край. Но ты теперь никто, Ваня. Тебя обвиняют во многих преступлениях. Но главное из них, как мне кажется, – ты встал на защиту Белого дома и многих русских людей и отправил кое-кого на орбиту человеческих душ. Зачем?