Но когда, наигравшись, насмеявшись с Ксюшенькой, уложив её спать, я остался один на один с женой, то тут же с ней разругался. Она бросала мне мелкие упрёки и раньше, во время нашей с Ксюшей игры, но тогда я был слишком занят возвращением своего отцовства, а теперь она двинула в оголённое счастье, и меня тут же скрутило, заволокло от обиды. «Дура, какая же дура! – промчалось горящим составом в мозгу. – Слава богу, я больше не с ней!» И, оставшись без Ксюшеньки, я выскочил из теперь не своей квартиры, прочь от жены.

Взбешённый, чувствующий себя одиноким, как гора, я хотел забыться, хотел избавиться от мыслей о расставании с дочерью. Большую часть времени, будучи в браке, я спасался от его трудностей работой, переключался с одних проблем на другие, но сейчас, когда предельное раздражение не давало нормально мыслить, правильным было расслабиться иначе. Я взял телефон, чтобы дёрнуть знакомых девушек, однако, уже сделав вызов, отменил его – не хотел видеть тех, кто хоть как-то знал бы меня, не хотел разговоров о прошлом, в которых присутствовала бы даже малейшая общность связей. Хотелось принципиально иного, нового, как новой стала моя жизнь без постоянного присутствия Ксюшеньки.

Я вызвал такси и мотнул на площадь Ушакова, в стрип-клуб «Сердцеедки». По пути таксист завёз меня в магазинчик, который, несмотря на ночной запрет, приторговывал спиртным, и я взял бутылочку виски, капля за каплей отходя от ссоры с женой. Впереди маячили удовольствия.

Когда я был школьником и студентом, девушек, женщин приходилось не то чтобы завоёвывать, но прилагать к этому некоторые усилия. Кто-то говорил, что в этом был некий смысл, возможно, даже ключевой смысл – самец-охотник, – но мне казалось, что это лишь танцы в нижнем белье над пропастью, пристрелка друг к другу, а будет или не будет секс, решалось почти сразу, с первых взглядов, касаний, слов, а дальше начинался защитный этап, на котором важно было понять, чем грозит предстоящий сексуальный опыт. Когда я женился, любые попытки кого-либо завоевать, соблазнить остались в сумбурном прошлом и многое стало происходить само собой, между делом, и «та девушка», к которой раньше подходил на вечерней набережной или в ночном клубе, оказывалась попутчицей в полупустом купе или коллегой по работе. Измена происходила как бы на ходу – быстро, естественно, без мыслей о том, правильно это или нет, и двое бежали дальше, по своим делам, довольные или недовольные, думающие, если вообще думающие, о качественной, но не о морально-этической стороне вопроса.

Так продолжалось, пока мой вечно похлюпый, замученный женой приятель Смятин не попросил меня стать крёстным отцом его третьей дочери. И, несмотря на уверения, что всё это не формальность, конечно, но и не самое трудное дело на свете, крещение стало затратным по времени, нервам и силам процессом, потому что священник оказался из старорежимных, и первое, что он сделал, – заявил: ему (то есть мне), быть крёстным нельзя, ибо не верует. Я и правда был крещён, но храм посещал максимум два раза в год: на Пасху и Рождество. И, услышав вердикт, не слишком расстроился. Но Смятин настаивал, Смятин хотел, чтобы именно я был крёстным, – с его слов, он чувствовал во мне нечто непробиваемое, важное, но не сейчас, в будущем, – хотел, чтобы именно этот священник крестил дочку. Оттого мне пришлось выдержать пост и суровую исповедь, на которой я рассказал в том числе и об изменах.

Услышав о них, батюшка почему-то спросил:

– Было ли соитие с женой во время беременности?

– Именно со своей женой?

– Да.

– Нет, не было, – ответил я, стоя перед ним на коленях. – Да и с другими тоже.

– А когда жена кормила грудью?

– Нет, – и тут же, вспомнив о таинстве исповеди, поправился: – То есть да.

– Когда женщина кормит млеком, соития с ней нельзя, – посуровел священник. – О блуде и говорить не приходится…

В итоге он всё же допустил меня быть крёстным отцом, но потребовал обещания супружеской верности. Я дал его, стоя на коленях перед Евангелием и крестом.

И когда в крещальне с блестящей серебряной купелью я держал на руках младшую дочь Смятиных, то думал о том, что обещание моё не стало пустым, абы как данным – священник внушил мне уверенность в данном выборе. Это было наставление, которое я не мог отринуть. И в то же время такая мысль въелась в меня, жена могла поступать со мной так же, как и я с ней, – заниматься сексом с кем-то другим, возможно, у нас же дома. Я никогда не мыслил об этом, но теперь, лишь стоило представить, меня разбирала жуткая звериная ярость, ещё крепче прилеплявшая к данному обещанию.

Вернувшись домой, я полез к жене, ошалевшей от такого напора; мы давно занимались сексом изредка, по кислому обязательству. Она сопротивлялась – это, если верить самцам-охотникам, только раззадоривало меня, – но вдруг, психанув, крикнула: «Да что такое? Любовница не дала?» От этой её грубости стало как-то по-детски обидно. Я ведь шёл к ней, исправившийся, верный, а она отталкивала меня.

Оттого после, когда всё же взял своё, я ещё долго не мог уснуть, ворочался под удовлетворённое посапывание жены, злясь, что согласился быть крёстным и дал своё обещание. Я мог, наверное, выпихнуть, отбросить его, зажить, как жил раньше, но рельефная память об исповеди и максималистский задор, не дававший отступать мне по жизни, цементировали данное слово. Решимость, с которой я думал о нём, раскочегаривала, волокла меж полыхающих огней соблазнов, и я решил переть до конца, в итоге найдя в этой своей ночной бескомпромиссности тихую радость.

Правда, вскоре я понял, что мой порыв никто не оценил. Это внутри меня клокотала избранность, подпрыгивала и радовалась, как мальчонка, я-то знал: приятели, друзья, знакомые изменяют жёнам, но моя жена думала, что всё осталось как прежде – только я чаще стал проводить время с ней. Но если раньше у меня имелась на стороне разрядка, то теперь весь я принадлежал жене, и возбуждала меня, набухая, скорее не её сексуальность – к ней за время совместной жизни я, как многие, охладел, – а отсутствие секса в принципе, которое надо было компенсировать, и я приставал, тянул в постель, часто силой, но не находил – или находил крайне редко – полноты ощущений.

Хуже, мы стали собачиться чаще обычного – хотя, казалось, куда уж чаще? – и если раньше я отмалчивался, старался подстроиться, то теперь, наоборот, инициировал ссоры сам, тем самым сбрасывая накопившееся напряжение. Весь я, всё моё раздражённое, неизрасходованное мужское начало обратилось на жену, и она лихорадочно, но не без умения принялась отбиваться. Быть верным мужем для умирающего брака оказалось пагубнее, чем искать ощущений на стороне.

Тогда, на свой день рождения, Смятин пригласил нас сначала в рыбацкий кабак, а после в боулинг, и когда все разошлись, подпившие или, наоборот, боявшиеся подпить, и нас осталось трое, Вадик Межуев предложил идти в стрип-клуб. Смятин, взбрыкнувший, не отправился домой, к мегере-жене и красавицам-дочкам, а согласился и предусмотрительно разменял в круглосуточном магазине деньги. Шайкой подогретых самцов мы устремились в логово кружев.

«Сердцеедки» располагались на смотровой площадке, вид оттуда, когда ночь скрывала всё лишнее, дарил простор и свободу, внутри же стрип-клуба было душно, здесь томилось желание, и когда мы зашли в тесное помещение тёплых тонов, то оказались единственными посетителями. Впрочем, подошедшая администраторша в серо-белом корсете и чёрной кожаной мини-юбке истолковала это как преимущество («девушки работают только для вас»), усадила нас за центральный столик. У шеста танцевала высокая девица с бесстрастным лицом. Глаза Вадика загорелись, засканировали пространство, а Смятин, наоборот, по обыкновению стушевался.