Он машет руками, сопротивляясь. Торопливо уходит на кухню. Возвращается с банкой. Трясёт ею, бултыхая мутной жидкостью.

– Что, выпить?

Мужик кивает, отхлёбывает. Зазывает на кухню. Из дальней комнаты мяукают кошки.

«Беда не в том, что мы пьём, а в том, что не поднимаем пьяных». Помню, Антон Павлович, помню. Но ведь часто беда ещё и в том, кого мы поднимаем.

– Нет, нет, – отмахиваюсь я, – мне надо идти…

Мужик кислеет, сваливается в тоску. Судя по квелой обстановке, он, скорее всего, одинок. Возможно, его мучает неотступное желание выпить, отыскав собутыльника.

– Да, да, мне надо идти… простите…

Уже не так уверенно говорю я, не слишком понимая, куда и как идти. Нет ботинок. Носки валяются в кухне. От босых ног прёт спиртягой и, возможно, чабрецом с грецким орехом. Нет денег, нет телефона.

– Извините, меня ждут, простите. – Хотя надо бы объясниться. – Я видел, что вам плохо: вы лежали там, у парапета, с разбитой головой. Я думал, что… ну, в общем, я искал помощь, а тут эти долбаные кавказцы и какие-то странные, дикие люди, точно всем похер, – я давно уже забыл о чёткой артикуляции, – и всё пошло не так. Без ботинок, без денег…

Делаю характерный жест пальцами, точно не слишком усердно добываю огонь. Мужик отхлёбывает из банки, кивает. Идёт в комнату, зовёт меня за собой. Но я не хочу, не могу двигаться. Весь прожитый день: поездки в автобусах, начитанные лолиты, пыльные кипарисы, кошачий корм на закуску, гонор и уязвимость писателя, человек-сфинкс, странные рисунки – вся суматоха дня придавливает меня монолитной плитой, на которой предприимчивые ребята уже выбивают даты.

Нужен сон, нужна передышка. И никаких прогулок, никаких людей рядом. Только растворившаяся во мне (и я в ней) тишина. Чтобы любимые вещи на теле, чтобы правильные слова в голове.

Мужик выходит из комнаты, отталкивая ногой кошек, вид у него словно у азартного охотника, только что завалившего кабана: довольный, гордый. Лицо, скуластое, острое, как въевшимися страданиями покрытое глубокими морщинами, перестаёт быть как у мумии – теперь человеческое влито в него, и глаза смотрят со смыслом и даже нежностью. В цвета свежей глины руках мужик держит пёстрые шерстяные носки. Кладёт их на телефонную полку, а рядом – несколько мятых купюр. Показывает: это тебе.

Не пересчитывая, беру деньги, сую в карман, натягиваю носки. Шерсть, обычно досадно раздражающая кожу, теперь приятна: она согревает, возвращает к жизни. И для пущего эффекта я еложу ногами по вспучившемуся линолеуму.

Мужик удовлетворённо смотрит на меня. Приседает перед длинным облезлым шкафчиком с передвижной дверкой, где вместо ручки – дырка, за которую, вставив палец, необходимо тянуть. Отодвигает её, копошится – вижу запёкшееся пятно крови на его затылке – и, наконец, торжественно промычав, извлекает растоптанные коричневые ботинки, изнутри отделанные грязно-белым мехом, напоминающим грибницу.

Похожую, по степени раздолбанности, обувь я, разбирая отцовский гараж, выкидывал на свалку, и она ещё долго валялась там, не нужная даже бомжам. Но сейчас предложенный вариант кажется мне великолепным. «Ещё и мех, прекрасно», – думаю я, и чувство благодарности к киряющему ветхому мужику наполняет меня всего, до краёв, вытесняя волнение, раздражение, злобу. И больше нет жжения на щеке.

– Спасибо! – говорю я, натягивая коричневые ботинки. Они на размер или два больше, чем надо, но толстые шерстяные носки почти заполняют свободное пространство. – Прекрасно! – совсем уж доволен я.

Смотрю на себя в мутное, заляпанное зеркало, приделанное над телефонной полкой. И кажется, будто что-то во мне переменилось, но я не в силах понять что.

Мужик, отхлебнув из своей, кажется, не пустеющей волшебной банки, протягивает её мне. Я прикладываюсь, делаю пару наждачных глотков.

– Ну, – подхожу к двери, чувствуя лёгкий хмель от навалившегося тепла и выпитого алкоголя, – хорошо, что вот так. Слава Богу! Хотя «скорую» вызвать бы надо…

Мужик ухмыляется, мол, не переживай, братуха, не пропаду, и не такое мне на башку сваливалось.

– Ладно, тогда до встречи. Зайду. Возвращу носки и ботинки. Ну и деньги, конечно, тоже, – я на всякий случай ощупываю карман. – В общем, свидимся.

Протягиваю руку, ладонью вверх. Мужик накрывает её своей, сухой, шершавой. Мы прощаемся.

На площадке перед домом по-прежнему густо пахнет прелыми листьями, настолько сильно, что я ощущаю их влажную липкую плоть, льнущую друг к другу. Наполняю лёгкие воздухом, выгоняя из них споры обречённости, затхлости, одиночества. С дороги слышится шум, но уже не такой чахоточный, осторожный, как ночью, а уверенный, наглый. Первые троллейбусы, потрескивая «рогами» о провода, осваивают маршрут, позёвывая сонными водителями, похлопывая распахивающимися дверьми. Город просыпается, город берёт своё. Утро подкрадывается, примеряется к людям, точно размышляя, чем встретить – порадовать или огорчить – и сколько молодости дня им отмерить.

Ночь на отходе. Одна из самых чудных, насыщенных в моей жизни. Но разбавленный сумрак ещё украшен отходящими звёздами. Странно они расположились на небе: одна половина его чиста, тёмно-сера, другая – в бледных догорающих точках. Я иду туда, где ещё сохранились звёзды, думая о своём отражении в зеркале, пытаясь нащупать, понять, что в нём переменилось. И вдруг кажется, что исчезла родинка, прилепленная ко мне старухой-ведьмой. Я трогаю щёку рукой, глажу её, но так и не могу окончательно убедиться в своей догадке.

Ничего, скоро я буду дома. И тогда многое станет ясно.

1

Мы познакомились со стариком, когда мой дед слёг с микроинсультом. Его забрали по «скорой», но повезли не в городскую больницу, а сразу в военно-морской госпиталь. Так договорился отец.

Заселили деда в четырёхместную палату. С ним лежали ещё двое. Один лежал буквально – не вставая, сдавленный гипсом и бинтами, с торчащими катетерами и лицом цвета варёной говядины. Второй – волосатый, огромный, наглядно доказывавший теорию эволюции – пытался двигаться, но больше полулежал, читая газеты, которые приносила ему после обеда маленькая испуганная жена. Были они – и ещё старик. Но тогда, в момент заселения, я не обратил на него внимания.

А месяцем раньше, до микроинсульта деда, я развёлся с женой.

Мне говорили – в основном родственники, – что это тяжёлый, гнетущий опыт, что будет непросто и надо держаться, и одни напирали на муки душевные, а другие – на трудности материальные. Но случилось иначе. Стоило бы, наверное, поискать адвокатов, однако вечером шумного дня, после организованного мной концерта «Арии», я решил не спорить, не склочничать, а соглашаться с женой, отбрасывая и без того избыточную ругань. В результате жене достались машина и только что купленная квартира в новострое. И то и другое приобреталось на деньги мои и моих родителей, но у жены был один аргумент-таран: я родила и ращу твоего ребёнка. Я принял её точку зрения.