Из этой неудобной позиции можно было разглядеть стол, застеленный клеенкой, деревянный потолок, саму кровать. И, наконец, валявшийся под кроватью портфель из свиной кожи, со вчерашнего дня заметно похудевший. Перевернувшись с бока на живот, Тимонин отжался от пола ладонями, встал на колени. И тут услышал выстрелы.

Хлопки были негромкими, видимо, стреляли из пистолета. Тимонин снова грохнулся на пол, но тут же сообразил, что бояться ему нечего. Стреляют ведь не в него. Он снова встал на колени, приметил у окна деревянной стул с гнутой спинкой. Тимонин перебрался на стул, выглянул в окно.

Через стекло он разглядел голый выжженный солнцем двор, ни деревца, ни кустика, даже трава к середине лета пожелтела и высохла. Двор обнесен со всех сторон глухим двухметровым забором, какие-то сараи или хозяйственные постройки на задах, старый гараж на несколько машин, деревянная кабинка сортира. Закрытые ворота, возле которых стоит старенький «Москвич». Лобовое стекло и кузов машины усеяны пулевыми пробоинами.

Точно посередине двора перетаптывался долговязый бритый наголо мужчина в тельняшке без рукавов и пятнистых камуфляжных штанах. Мужчина стоял на ногах нетвердо, будто его шатало легкими порывами ветра. Он держал в одной руке револьвер «Наган», другой рукой вкладывал патроны в гнезда барабана. Один из патронов упал на землю, но мужик не стал его поднимать, сообразив, что на это движение он просто не способен.

Зарядив оружие, стрелок поднял правую руку, направив ствол револьвера в сторону расстрелянной машины. Он старался прицелиться, но голова запрокидывалась назад, затем начинала движение вперед и снова откидывалась назад. Руку с револьвером водило из стороны в сторону, вправо и влево. Грохнуло подряд шесть выстрелов. Разлетелась правая фара «Москвича», появилась пара лишних дырок в кузове. Остальные пули ушли в никуда.

Закончив упражнения в стрельбе, мужчина, сунул револьвер в карман. Пошатываясь, дошагал до сортира, спустил штаны и уселся на стульчак, не закрыв за собой дверь. Тимонин наблюдал, как лицо мужчины порозовело от натуги.

Тут Тимонин заметил, что одет не совсем обычно. Поверх шелковой рубашки на нем был черный военный китель с одним плетеным погоном на плече, на лацканах эмблема войск СС: череп со скрещенными под ним костями. На рукаве кителя красная повязка с белым кругом, в котором поместилась черная фашистская свастика. На груди тускло блестел «Железный крест».

Ткань фашистского кителя вытерлась на локтях и на груди, накладные карманы топорщились, от одежды плохо пахло. Такой запах имеют подержанные вещи, пару сезонов провисевшие в вокзальной комиссионке. Тимонин застонал, обхватил руками больную голову.

Где он и что с ним? Откуда взялся фашистский мундир?

Тимонин не брал в рот спиртное четырнадцать часов, в мозгах ещё стоял туман, но мало помалу голова прояснялась. Отрывочные воспоминания рождались и снова исчезали. Вот он сидит за столом в кабинете Зудина, выкладывает из портфеля пачки денег. Хозяин «Императрицы» бормочет под нос слова благодарности, жалуется на судьбу, а сам поглаживает и складывает пачки денег в сейф, вмонтированный в стену.

Обрыв. И новое воспоминание. Тимонин в зале ресторана. Вокруг него орут бритоголовые хлопцы. По залу снует счастливый Зудин, расставляя на столах бесплатную выпивку. Рядом сидит некто Лопатин, главная фигура на этом сборище. Когда Лопатин поднимается, чтобы провозгласить очередной тост, все собравшиеся поворачивают головы в его сторону, зал затихает. Лопатин обнимает Тимонина за плечи, просит сделать посильное пожертвование в фонд нацистской организации «Штурмовик».

Тимонин расстегивает портфель и кладет на стол пачку денег. «Быть богатым труднее, чем быть бедным», – говорит Тимонин. Лопатин массирует рукой бритый череп и смеется. Заводят незнакомую музыку, какой-то гимн. Все поднимаются со своих мест и пьют стоя. Опять обрыв. Снова тот же ресторанный зал. Тимонин на том же месте, под столом валяется пьяный, на которого Тимонин то и дело наступает ногами. Зал тонет в густом табачном дымы, люди кричат так, что слов не разобрать. Но друг друга никто не слушает. Тимонин тоже орет в голос, перекрывая этот шум.

– А писателя Чехова тоже жиды убили?

– Разумеется, – орет в ответ Лопатин. – А кто же его ещё убил?

Тимонин старается вспомнить важные детали. Кажется, он слышал несколько иную версию смерти писателя. Но это уже не имеет значения, мысли рассыпаются в прах.

– А Есенина тоже они?

– И Есенина замочили, – кричит во всю глотку Лопатин.

– А Маяковского?

– Ну, этого само собой евреи грохнули. И Горького тоже.

Лопатин пускается в долгие объяснения. Выясняется, что поэзии он не любит, книг не читает, но знает все подробности кончин, государственных мужей, великих поэтов и писателей. Обрыв.

Ночная дорога в голой степи. За рулем машины все тот же Лопатин. Фары дальнего света вырывают из темноты чахлые кустики, какие-то одноэтажные постройки. Распахиваются створки ворот, в окнах не видно света. Машина останавливается, Тимонин выбирается из салона, оступается и падает. Становится на карачки, в темноте он натыкается лицом на колючки чертополоха, разросшегося вдоль забора. Изо рта вырывается горячий фонтан блевотины. Дальше – полная темнота.

* * *

Дверь распахнулась, на пороге появился Лопатин, уже справивший нужду. Он был не так сильно пьян, как показалось Тимонину несколько минут назад.

– Проснулся? – спросил Лопатин и сел к столу. – Гутен морген в таком случае.

– Угу, морген, – отозвался Тимонин.

Только теперь он осмотрелся по сторонам. Ничего особо примечательного. Комната большая и длинная, похожая на зал, больше напоминающая не человеческое жилье, а казенное помещение. У окна стол с полупустыми бутылками и бедной закуской, койка, облупившийся от полироли бельевой шкаф. У дальней стены большой телевизор и видеомагнитофон, три стеллажа, забитых видео кассетами. К ближней стене, обшитой вагонкой, кнопками пришпилили несколько нацистских плакатов. Среди них выделялась многоцветная киноафиша фильма режиссера Сокурова «Молох», где главным героем стал Гитлер, любовник, человек и семьянин.

Рядом с афишей большая портретная фотография создателя фильма: круглолицый человек азиатской внешности с пышными усами подпирал ладонью собственный подбородок. Лопатин перехватил заинтересованный взгляд гостя.

– Вот он, вот он самый, – Лопатин показал пальцем на портрет кинорежиссера, словно уличил того в краже кошелька из кармана. – Он первый не побоялся признаться в любви к Адольфу Гитлеру. Публично признаться. Уважаю его, хоть он и чурка.

– Гитлер чурка?

– Да не Гитлер. Режиссер этот, мать его.

Лопатин подошел к стене, вытянул вперед губы и поцеловал портрет режиссера. Затем ладонью стер слюну с фотографии и уселся к столу. Он разлил водку по стаканам, придвинул к Тимонину миску с вареной картошкой и яйцами. Выпили за процветание националистов из «Штурмовика». Лопатин подавился водкой. Он подумал, что до процветания дальше, чем до Луны.