мастеров, из которых один не умеет сшивать книги, а другой слишком усердно обрезает ее, почти до самого текста, уничтожая поля, и пр.

Работу Герасимова можно было видеть на Политехнической выставке 1872 года. Переплеты выставил он исключительно из русских материалов, от 30 копеек и, кажется, не дороже 1 рубля. Надо заметить, что главнейшее внимание обращалось им не столько на штамповку или золото, сколько на самую работу. «Дайте мне мастера, — говорил он, — который сидел бы рядом со мною и работал со мною же. А то эти фирмы, — продолжал Герасимов, — хлопочут только о медалях и вывесках, сами же далеко не мастера своего дела». Все выставленные им книги были проданы на месте, а он получил медаль, кажется серебряную, за самую, по-видимому простую, но чистую, замечательно аккуратную работу. Тут не реклама помогала ему, а самое дело говорило за себя.

В Герасимове был виден мастер самолюбивый, настоящий знаток своего дела, и думаю, что читателю, может быть, не безынтересно будет узнать из его жизни кое-что, им самим рассказанное. Жил и работал он в крепостное время, время взыскательное, тяжелое. Он был крепостным какого-то господина, фамилию которого не помню. Владелец Герасимова, в то время еще мальчика, отдал его в учение к известному тогда переплетчику Хитрову, хорошему мастеру, горячему любителю и строгому учителю переплетного искусства. Я не буду распространяться здесь о характере и педагогических приемах Хитрова, замечу только, что если кто, бывало, испортит у него книгу, запачкает ее, украсит каким-нибудь пятном, нечаянно или по нерадению, тот очень близко и в прямой убыток своей собственной особе знакомился с крутым характером Хитрова. Последний считался в то время наилучшим мастером в Москве. Мне случалось видеть его переплеты. На них, внизу корешка, очень мелким, но чрезвычайно чистым, четким шрифтом вытеснена его фамилия.

К этому Хитрову хаживал нередко известный генерал Ермолов,* тоже большой любитель переплетных работ. Однажды Ермолов заявил Хитрову свое желание выучиться у него же переплетному мастерству. Хитров охотно взялся обучать генерала. Начались уроки. При любви Ермолова к этому делу последнее пошло у него как по маслу.

Работая у Хитрова из любви к искусству, Ермолов, обходя мастерскую, внимательно всматривался в работу каждого мастера, наблюдая за их обращением с книгой. Чаще всего он останавливался у Егора Герасимова, гладил его по голове, говоря: «Молодец, Егорка! Ты будешь хорошим мастером!»

Наконец скоро подошло то время, когда Ермолов был, что называется, на последнем курсе, стал золотить переплеты. Тогда при отделке корешка и ободочка переплета употреблялась в дело линеечка, причем особенно требовались твердость руки и верность глаза, а у нашего генерала и сила была к тому же хорошая. Берет он как-то линейку, колесик, водит ими по переплету, а Хитров стоит за плечами генерала, наблюдая верность его работы. Только вдруг генерал начал косить. Хитров заметил это.

— Косо, — говорит он генералу.

Ермолов старается исправить положение линейки.

— Косо! — уже кричит хозяин.

Генерал еще хуже закосил.

— Косо, криво! — ревет бешеный Хитров и чуть не ударил его по затылку.

Генерал хладнокровно сложил инструменты и говорит своему сердитому учителю:

— Послушай, Хитров, я не цеховой!

— Виноват, ваше превосходительство, я не мог удержаться.

Мне встречались ермоловские переплеты; они вполне достойны выставки. Помнится, у меня были французские книги его работы: Мольер, издание тридцатых годов, и Расин, четыре книги, в большую осьмушку, корешок белого пергамента и мозаичные. Действительно, еще раз такую работу и не увидишь, пожалуй.

Герасимов до гробовой доски молился богу за своего товарища по хитровской мастерской, и вот по какому случаю. Как-то он, может быть и не в первый раз, провинился перед Хитровым. Последний отправил записку его барину, а этот, не говоря ни слова, наметил его в солдаты.

Герасимов направился к Ермолову.

— Ты зачем пришел? Что тебе нужно?

— Ваше превосходительство! Барин хочет в солдаты отдать!

— За что? Говори, как попу на исповеди.

Герасимов рассказал свои похождения. Ермолов подумал.

— Очень жалею, что хороший мастер идет в солдаты. Подожди.

Затем вынес ему какое-то письмо.

— Вот отдай это письмо твоему барину, а если ты все-таки попадешь на службу, то вот тебе 5 рублей на дорогу.

Что было написано в этом письме, ни Герасимову, ни тем более мне, конечно, не известно, но только барин, получив письмо от Ермолова, приказал Герасимову немедленно возвратиться к Хитрову. Вот за что Герасимов всегда с глубокой благодарностью вспоминал Ермолова. Вечная память им обоим; хорошие были люди. Герасимов был человек доброй души, и горько вспомнить, что к водке он был очень неравнодушен, через нее и в могилу пошел, как говорится, раньше времени. Он был, вообще говоря, здорового сложения, фигура солидная, носил густые усы и, как выражались о нем, полковником выглядывал.

Был у меня еще знакомый переплетчик. Звали его просто Дмитрием, а не то Праведником. Жизнь вел самую аскетическую, снимая дешевую комнатку где-то у Дорогомиловского моста, работал совсем один, без всяких сотрудников. Он переплетал книги преимущественно духовного содержания, славянские, и с непременным условием, чтобы прежде всего ему самому прочесть книгу, а потом уже переплесть ее и возвратить кому следует, не ограничивая время. И очень выгодно было отдавать ему старые, рваные книги. Нужно было видеть, с какою любовью он выправляет, подклеивает каждый листочек, так что другой раз и книга-то сама совсем не стоит такого заботливого внимания ни по своей цене, ни по трудам Дмитрия. Но он всегда настойчиво добивался во что бы то ни стало улучшить внешний вид книги, починить ее сколь можно прочно и сделать наряднее по собственному вкусу. Я любил этого старика. Одевался он очень просто, был худ, говорил тихо. Священное писание знал хорошо, вселенских учителей, кажется, несколько раз перечитывал. Он, видимо, душой скорбел, если скажешь ему, что такую-то книгу не стоит переплетать.

— Да ничего, — ответит он. — Может быть, какому бедному и продашь ее. В переплете-то все кто-нибудь купит.

Этот человек хотя и жил в Москве, но похож был больше на пустынника. В прежнее время, когда у Ивановской колокольни происходили прения со старообрядцами, он не только присутствовал на них, но иногда принимал в прениях и деятельное участие, вставляя свои всегда ценные замечания. Его строго обдуманные слова и на меня лично имели свое влияние.

III

Вам, читатели, известна Сухарева башня с ее коммерцией? Всмотритесь в типы лиц, торгующих там книгами и разными античными вещами. Эти личности в своем роде хлестаковы. С каким усердием стараются продать они свой товар, специальным языком