было вовсе. Говорить она могла только по общественным вопросам — и говорила всегда с большим авторитетом, не допуская сомнения в истине всего ею сказанного и заранее видя признак глупости во всяком ей возражении.

В эту германскую поездку и, в частности, во время штутгартского партейтага я дружески познакомился с французским социалистом Hubert Lagardelle. Это был молодой человек лет 25, приехавший в Германию одновременно со мной с целью изучения немецкого языка (которого он до того не знал вовсе) и немецкого социалистического движения. Очень умный и образованный человек, без той узости и догматичности, которая отличает обыкновенно марксистов, хотя он и считал себя таковым. Мы с ним постоянно встречались в одних и тех же кружках, на одних и тех же собраниях и очень сошлись. Одновременно с нами в Германии жила одна киевская барышня, Зинаида Гогунцова, дочь киевского полковника и петербургская курсистка, которую я хорошо знал в Киеве. Очень хорошенькая, кокетливая, имевшая везде большой успех, не особенно умная, но благодаря своему успеху считавшая себя таковой, она весьма наивно высказывала решительные мнения по всем вопросам, в которых, конечно, повторяла мнения своих авторитетов данного момента, искажая их. В Петербурге она вращалась в литературных кружках, в частности у Н. К. Михайловского; в Германии легко вошла в социалистические кружки — Адольфа Брауна, К. Каутского и других — и очень нравилась. Скоро она познакомилась с Лягарделлем, и через несколько времени они стали неразлучны.

А в следующем году Лягарделль приехал в Киев, и там они повенчались. Браком этим была до крайности огорчена семья Гогунцовой, особенно ее отец, но ничего поделать не могла; однако своего огорчения не скрывала. Особенно шокировало Гогунцовых нарушение Лягарделлем многих русских обычаев, в их глазах обязательных для жениха, и в особенности то, что Лягарделль по приезде в Киев поселился и жил у них до свадьбы месяца два. Хотя они сами, конечно, пригласили его, но, по мнению полковника Гогунцова, приличие не дозволяло принятие такого приглашения.

— Что вы горюете? — спрашивал я Гогунцова в самый день свадьбы. — Посмотрите: молод, умен, талантлив, к тому еще хорош собой, с хорошими средствами, с хорошей карьерой. Социалист? Но ведь теперь социалист во Франции может и министром сделаться.

(Это было скоро после образования кабинета Вальдека-Руссо, в который вступил социалист Мильеран676.)

— Ах, что мне до того! Пусть моя дочь хоть президентшей Французской республики сделается, — это меня нисколько не утешит. Француженка и… социалистка!

Он был трогателен в этом своем огорчении.

На основании личного знакомства с Лягарделлем я ожидал, что в недалеком будущем этот человек займет в жизни место, по значению приближающееся к месту Жореса во Франции или Бебеля в Германии. Хотя некоторое время он играл заметную роль во французском социалистическом движении, но мои ожидания от него оказались, во всяком случае, обманутыми. Его место в социалистическом движении было местом вождя особого, не очень сильного течения во французском социализме, известного под именем синдикализм677. Он примирял Маркса с Прудоном. Этот уход от чистого марксизма я заметил у него в его приезд в Россию в 1899 г. Немецкие друзья были этим очень огорчены, хотя и сотрудничали в его журнале «Mouvement socialiste», который он издавал с 1899 или 1900 г.678

Madame Lagardelle после бракосочетания уехала в Париж679, и в первый раз после этого я увидел ее в 1909 или 1910 г., когда она приезжала в Россию, в частности в Петербург, и бывала у меня. Приезжала она не с мужем, а с французским адвокатом и депутатом Lafond680, однако представляла его только как своего знакомого. Вновь она была в России уже в год революции, в 1917, на этот раз тоже с Lafond, но уже как с мужем. С Лягарделлем она разошлась и говорила, что он, унаследовав от отца хорошее поместье на юге Франции, с виноградниками, в настоящее время является крупным виноделом, отказался от политической жизни, отряс социалистический прах со своих ног и является националистом и антисемитом. Сама m-me Lagardelle, повторяя взгляды своего второго мужа, явилась проповедницей войны до победного конца, считала необходимым возвращение Франции Эльзаса и Лотарингии, тогда как раньше, еще в 1909 г., она вслед за Лягарделлем говорила, что Эльзас — Лотарингия давно германизированы и требовать их возврата бессмысленно. Она говорила теперь о неразрывности уз, связующих Францию с Россией, и даже в прошлом оправдывала всю франко-русскую политику, которую прежде вместе с немецкими друзьями и своим первым мужем строго осуждала. Все это — и оправдание франко-русской войны, и войны до победного конца — было во имя социализма.

После этого я ее не видал, но в 1920 г. читал в советских газетах, что она вместе с Lafond поехала в Россию, но на границе была задержана и не впущена. При этом советская пресса усиленно рекомендовала французской социалистической партии очистить себя от такой дряни, как товарищ Лафон. В чем он погрешил против советской власти, выяснено не было681, но отзывы о нем были самые отрицательные. Я подумал, что он сделал выводы из своего воинственного настроения 1917 г. и является врагом большевизма, в свое время толкнувшего Россию на измену. И был очень удивлен, когда узнал, что ошибся. В следующие годы доходили сведения, что он вместе с Кашеном (тоже сторонником войны в 1917 г.) является одним из крайних во Франции защитников и поклонников советской власти. Поведение его по отношению к ней было настолько сервильным, что, будучи в Париже в 1926 г., я не счел даже возможным сходить к ним, несмотря на старое близкое знакомство с г-жой Лафон. Может быть, с моей стороны это была ошибка. Во всяком случае, для меня осталось невыясненным, чем объяснялся его переход в другой лагерь и даже был ли этот переход, или недопущение его в Россию в 1920 г. было основано на недоразумении.

В декабре 1898 г. мне нужно было возвращаться в Киев. Но я хотел заехать в Петербург и выбрал путь через Стокгольм: лишних расходов этот путь требовал немного, времени — всего одни сутки, зато я рассчитывал без лишних неприятностей провезти через финляндскую границу небольшой пакет недозволенных русских и немецких книг, а сверх того, хотя и мельком, взглянуть на незнакомый мне город и проехаться морем. Я рассчитывал приехать утром, часов в 8, в Стокгольм, а вечером, в 6 часов, уже уехать из него. С вокзала железной дороги в Стокгольме я отправился в пароходную контору и с ужасом узнал, что введен в заблуждение немецким Kursbuch’ом