Бородатый моментально подхватил пистолет и вскочил, не отводя глаз от арки, а затем начал оглядываться, не обращая на Ану никакого внимания.

— У вас сильное кровотечение, — сказала она.

Взглянув на свой намокший от крови рукав, он кивнул.

— Глупо получилось. Я не ожидал от него такой реакции.

— Вы собирались его убить?

— Нет. Это было бы легко, он ничего не видел вокруг, кроме вас. Я пытался схватить его, но он действовал очень быстро. Хорошо еще, что не убил меня. Кстати, меня зовут Бенни. Извините, что так получилось.

Он почти не смотрел на нее. Она понимала, что ей следует опасаться его, но страха не было, то ли потому, что уже не было сил на эмоции, то ли так подсказывал ей внутренний голос — этого она уже не могла определить.

— Вас действительно послал Мэтью?

— Нет, его дед, но по просьбе Мэтью. Думаю, парнишка в вас влюблен — или что-то вроде этого.

Ана почувствовала головокружение, затем тошноту. Шок, не иначе. Ей хотелось сесть на тротуар и заплакать.

— Нам нужно уходить отсюда, — сказал Бенни. — Мы можем взять такси на Сто десятой улице.

— И куда мы поедем?

— Сначала в больницу. А затем куда-нибудь, где вы будете в безопасности. К сожалению, вы возбудили к себе нежелательный интерес.

Платформа была более безлюдной, чем ему бы того хотелось. Мэтью старался не ездить в метро поздно вечером, но поймать такси около Гранд-Сентрал было невозможно, и ноги сами понесли его вниз по длинной лестнице и через турникет. На верхней платформе было несколько человек — кто-то только что вышел из поезда, кто-то направлялся по широкому проходу к автобусу на Таймс-сквер. Он спустился на платформу, от которой отходили поезда в центр города. Там не было никого, кроме огромного бомжа в засаленной бандане, который негромко разговаривал сам с собой. Взволнованный, невыспавшийся, Мэтью брел по грязному бетону платформы.

«Ты должен излечиться».

Вот уже несколько дней, как он забросил все дела: его целиком поглотил поиск иконы. Иногда он думал об отце, об Ане, но эти мысли не могли отвлечь его от главною. Вернувшись из Греции, он прослушал записи на автоответчике; острая боль пронзила его, когда он услышал два сообщения от матери. Она сердилась, что он не звонил. Было сообщение и от Аны. Она занималась каким-то исследованием; они могли бы сопоставить свои записи, когда он вернется. В ее голосе не слышалось теплоты, она говорила сухим, деловым тоном. Но ему приятно было уже то, что она вообще позвонила. Даже не заезжая домой, он сразу поехал к родителям. Он попытался позвонить ей оттуда, но телефон не отвечал.

Несмотря на то что мать уверяла его в обратном, отец выглядел значительно лучше. В лице появились краски, он стал более энергичным и даже нашел в себе силы отругать Мэтью за то, что тот исчез без предупреждения. Визит был напряженным, но к концу им обоим стало легче. На следующий день Мэтью надо было выйти на работу, поэтому после ужина он отправился домой на метро. Его биологические часы, едва приспособившиеся к европейскому времени, еще не успели переключиться на Нью-Йорк, и от усталости, смешанной с эмоциями от поездки, он пребывал в каком-то странном, сюрреалистичном состоянии. Глаза закрывались, сердце колотилось. Глаза автоматически выхватывали из толпы то какой-то оттенок цвета, то знакомый профиль. Ему просто необходимо поспать.

Несколько мальчишек с шумом спускались по лестнице. В болтающихся джинсах, бейсболках, они кривлялись и ругались в своем нездоровом наркотическом оживлении. Мэтью отошел от них. Из тоннеля донесся шум приближающегося поезда. Номер шесть.

«Ты должен излечиться».

Он чувствовал, что почти излечился. Эти преследовавшие его глаза, скрытая за ними тайна — все осталось позади, словно в пригрезившемся сне. Он знал, что иконы не было в Греции, но ему казалось, что она осталась там. Она была частью той культуры. Ее красота, ее непохожесть не могут быть здесь, в этом городе, не имеющем истории. В Салониках смешалось прошлое и настоящее. Нью-Йорк раздавил прошлое. Оно затерялось, осталось где-то там, на ленте багажного транспортера. Того, что с ним случилось, не было. Этого волшебства не существовало.

Мысли в его голове путались. Чтобы успокоиться, он присел на деревянную скамейку. Изнуряющие раздумья, бредовые наваждения измученного мозга. Он никак не мог собраться с мыслями и попытался силой воли избавиться от эмоций. Сейчас, в этом сверхвосприимчивом состоянии ума, ему казалось, что это удалось. Но все это белый шум, смешение звуков, бессмыслица. Утром все будет видеться яснее.

Он поднял глаза. Над ним нависла огромная фигура:

— Иисус знает о твоих грехах. Ему нельзя лгать.

Мэтью, вздрогнув всем телом, ударился еще болевшей спиной о деревянную спинку скамьи. На него смотрели сумасшедшие, налитые кровью глаза. Резкая вонь, исходившая от человека, оглушила его. Тот, кто тихо бормотал на платформе, теперь кричал.

— Уверен, что вы правы.

— Твой Отец знает, когда ты лжешь. Он видит твою душу насквозь.

Станция наполнилась грохотом. Из тоннеля вынырнул поезд. Поскольку обойти бездомного евангелиста не было никакой возможности, Мэтью перекинул ноги через низкую спинку скамьи и неверной походкой направился по липкой от жевательной резинки платформе к желтой линии. Огни надвигающегося поезда отразились в битой плитке на стенах, затем на него надвинулся квадрат поезда. Сзади доносился голос проповедника:

— Он говорил со мной о тебе. Ты один из многих потерявшихся. Грехи твои тяжелы, но Господь все прощает. Покайся и соединись с Богом.

Мимо него пронеслись несколько серебристых вагонов. Народу мало, почти все оранжевые сиденья свободны. Поезд замедлил ход, и Мэтью на секунду встретился взглядом с человеком, стоявшим у двери. Широкие глаза глубокого коричневого цвета, печальные или встревоженные, половины лица не видно. Вот он здесь — и вот его нет. Они смотрели друг на друга какое-то мгновение, но этого хватило, чтобы тело Мэтью как будто пронзил электрический разряд. Он уже видел раньше это лицо, эти глаза. Может быть, во сне. Поезд остановился, двери открылись. Мэтью вошел внутрь, но не стал садиться. Он смотрел на платформу. Бездомный все еще стоял у скамейки. Больше не глядя на Мэтью, он снова что-то бормотал. Почему-то его сумасшествие показалось менее страшным, чем то знакомое лицо в окне. Мэтью уже хотел выйти из поезда, но двери закрылись и поезд тронулся. Чтобы не упасть, Мэтью схватился за поручень. В его вагоне никого не было, в вагоне перед ним ехали две пожилые женщины. Вцепившись в поручень, Мэтью смотрел через двери в другие вагоны, ожидая, что призрак вот-вот появится снова. Или, может быть, еще что-то более пугающее. Сейчас он сожалел обо всем — о каждом своем поступке, о каждом решении, которые затягивали его все глубже в эту изматывающую погоню за иконой, уводя от скучной и такой удобной жизни. Уж лучше ему волноваться из-за карьеры или очередной подружки. Он уже не мог больше принимать эту разрушающую одержимость, этот страх, это сумасшествие. Ничего особенного не случилось. Да, он увидел чье-то лицо. Да, к нему пристал бездомный бродяга. Ну и что? Любая случайность обретала тайный смысл, отягощалась дополнительным значением.