общее хозяйство еще не настолько обильно, чтобы можно было выкроить из него два или три хозяйства, сопровождается нередко драками, а иногда дело доходит и до убийства.

И дальше: жизнь не будет радостной, если в семье будут ссоры, будет нажим со стороны старших по отношению к младшим членам семьи, если даже семья и не испытывает материальной нужды. Как же нам построить наши взаимоотношения, чтобы избежать всего этого? По-моему, для этого нам нужно установить такой семейный порядок. Во-первых, большака или домохозяина в обычном понимании у нас не должно быть. Во всяком случае, он не должен быть абсолютным, бесконтрольным повелителем. В работе, например, не обязательно должно делаться так, как вздумал большак: ведь, может быть, другой член семьи внесет более разумное и практичное предложение. В отношении денежных средств — как добычи их, так и расходования — мне кажется, лучше всего сделать так: все добываемые деньги надо хранить в какой-нибудь общей семейной кассе. Если мы будем честны, то нет нужды ее и запирать, а если уж запирать, то ключ пусть будет у матери — мы все должны ей доверять, а она должна одинаково ко всем относиться. Каждый член семьи, получивший где-либо деньги, кладет их в кассу, ставя в известность об этом мать. Контроль, я полагаю, не потребуется, ведь никто из нас не будет утаивать часть денег для себя, потому что расход их должен быть построен таким порядком: если тому или другому члену семьи необходимы на что-нибудь деньги — конечно, на дело — он может брать нужную сумму, сказав об этом только матери. Например, в отношении приобретения одежды нам следует в первую очередь позаботиться о брате Семёне и сестре: они, как парень и девушка, больше нуждаются в приличной одежде, а мы, женатые и замужние, можем подождать лучших времен.

Братья и мать на словах с моими соображениями соглашались, не знаю, конечно, что у них было на уме, а наши с Акимом бабы молчали. Когда же остались мы с женой вдвоем, она сказала мне: «Ничего из этого не выйдет. Ты вот только приехал, так худо еще их знаешь, а я-то хорошо их вызнала».

Потом оказалось, что она была права. Я со своим идеализмом сел в лужу и вынужден был перейти на ее позиции.

На «семейном совете» я внес такое предложение: время теперь зимнее, всем нам дома делать нечего. Сена и дров вы тут привезете, а мы с женой поедем-ка на Уфтюгу портняжить. Может быть, удастся нам хоть сколько-нибудь заработать хлеба, а то ведь нас теперь собралось много, хлеб за зиму поедим, а летом нужно будет работать, и плохо, если не будет тогда хлеба. Так что, я считаю, есть расчет хотя бы по пять фунтов в день теперь зарабатывать, да к тому же мы там и питаться будем, дома тот хлеб и цел будет.

Предложение это было принято, мы с женой стали готовиться к отъезду. В это время из кооператива по распределению стали давать ситец, по аршину на едока[310]. Нам причиталось 8 аршин, нужно было 32 рубля денег, а их во всем хозяйстве не было ни копейки. Примерно такая сумма имелась у жены, накопленная от пособия, которое она получала за меня. Жена этих денег давать не хотела: «Я, — говорит, — выкуплю на свою семью 4 аршина, а они как хотят. Я и то все пособие ухлопывала на них: как на что потребуются деньги, так только на мои и надеются, а сами копейки нажить не стараются. И каждый раз обещают отдать, а отдача уж от них!» Но я все же убедил ее сходить и выкупить все 8 аршин и весь этот ситец уступить Семёну и Матрёшке, которые больше нуждаются в обновках, чем мы.

После Крещенья мы отправились портняжить на Нижнюю Уфтюгу. Шили на Горе[311] до масленицы, переходя из дома в дом. Хлеб, причитающийся за работу, мы сразу не получали, полагая получить его, когда закончим работу во всей деревне. Это было время продразверстки[312], перевозка хлеба из волости в волость и из деревни в деревню преследовалась, если продотрядцы ловили с хлебом, то отбирали. Да и в самой деревне если узнавали, что кто-то сбывает хлеб, то ему увеличивали разверстку. Поэтому сосед соседа боялся, и если кому нужно было сбыть хлеб или уплатить им за что-нибудь, то делалось это в строгой конспирации. И вот, когда пришло время получать мне за работу, мои заказчики, ссылаясь на опасность платежа хлебом, предложили мне получить деньгами. Так и пришлось взять вместо хлеба деньги, на которые, пожалуй, и купить было нечего.

На масленицу мы выехали домой. И тут мне пришлось испытать горечь обиды. Правда, это были как будто пустяки, но они говорили о том, что мой призыв к налаживанию добрых семейных взаимоотношений оплеван моими братьями. Они без меня отпустили тестю Акима большой воз кормины[313], тогда как ее было недостаточно и для своих коров. В то же время к моему тестю, как человеку бедному, принадлежавшему в их глазах к категории «худых людей», они относились презрительно. Об этом красноречиво говорил такой случай, происшедший за мое отсутствие. На нас, пленных, через волисполком было прислано по осьмушке махорки. Братья получили ее и курили свою и мою, зная, что мне, не курящему, она не нужна. А была она тогда большой редкостью. Тесть мой, страстный курильщик, очень страдал без табаку. Услыхав, что мои братья получили махорку, он, проезжая мимо нашей деревни из леса, решил зайти в надежде, что сватовья угостят табачком. Но они, куря в его присутствии, ему не предложили. Мало того, пока он сидел, никто не хотел с ним ни слова сказать. Тесть не рад был, что и зашел: и сидеть было неловко, и уйти не знал как. Узнав обо всем этом, я почувствовал себя скверно, но пока промолчал.

После масленицы мы опять отправились портняжить, на этот раз в Верхнюю Уфтюгу, в Королевскую[314]. Наученный горьким опытом, на этот раз я получал плату рожью сразу по окончании работы. Заработали мы тут около семи пудов, а в это время пришла в Королевскую комиссия по проверке излишков хлеба. Наш хлеб могли отобрать, если бы обнаружили, и